Художникъ вздрогнулъ отъ холода подъ легкимъ пальто. Въ этомъ ненормальномъ положеніи внѣшнія впечатлѣнія вызывали въ его головѣ соотвѣтственныя воспоминанія и отрывки прошлаго, какъ-бы вытаскивая ихъ на поверхность памяти. Холодъ напомнилъ ему о дождливыхъ ночахъ въ Венеціи, когда ливень не прекращался цѣлыми часами въ узкихъ улицахъ и пустынныхъ каналахъ, въ величественномъ безмолвіи города безъ лошадей и экипажей, въ глубокой ночной тишинѣ, нарушаемой лишь однообразнымъ плескомъ воды на мраморныхъ лѣстницахъ. А они двое лежали вмѣстѣ въ постели подъ теплой периной, среди мебели, которая еле виднѣлась во мракѣ.

Въ щели спущенныхъ жалюзи проникалъ въ комнату свѣтъ фонаря на маленькомъ сосѣднемъ каналѣ. По потолку тянулась полоса свѣта, а въ ней дрожало отраженіе стоячей воды съ непрерквно мелькавшими темными нитями. Крѣпко обнявшись и устремивъ глаза въ потолокъ, они любовались этою игрою свѣта и воды, догадываясь о сырости и мракѣ на водяной улицѣ, наслаждаясь взаимно теплотою и тѣснымъ прикосновеніемъ своихъ тѣлъ и эгоистично упиваясь этою близостью и пріятнымъ физическимъ самочувствіемъ. А вокругъ нихъ царила глубокая тишина, какъ будто весь міръ пересталъ существовать, и спальня ихъ была теплымъ оазисомъ среди холода и мрака.

Иной разъ зловѣщій крикъ прорѣзалъ безмолвное иространство. А-о-о-о! Это гондольеръ предупреждалъ встрѣчныхъ, подплывая къ повороту канала. По пятну свѣта, игравшему на потолкѣ, скользила крошечная черная гондола, игрушка мрака, на кормѣ которой склонялся надъ веслами гребецъ ростомъ съ муху. И при мысли о тѣхъ, что проѣзжали подъ дождемъ и ледянымъ вѣтромъ, они двое наслаждались особенно пріятнымъ чувствомъ, и еще тѣснѣе прижимались другъ къ другу подъ мягкою и пышною периною, а губы ихъ встрѣчались, нарушая тишину гнѣздышка дерзкими звуками юной любви.

Реновалесу не было холодно теперь. Онъ безпокойно метался на матрацахъ. Металлическая вышивка на подушкѣ впивалась ему въ лицо. Онъ протянулъ руки въ темнотѣ, и тишина огласилась упорнымъ, отчаяннымъ стономъ, жалобнымъ крикомъ ребенка, который требуетъ невозможнаго, капризно заявляетъ о своемъ желаніи получить луну:

– Хосефина! Хосефина!

III

Однажды утромъ маэстро вызвалъ къ себѣ наспѣхъ Котонера по очень важному дѣлу; тотъ прибѣжалъ, очень испуганный этою спѣшкою.

– Ничего не случилось, Пепе, – сказалъ Реновалесъ. – Скажи мнѣ только, гдѣ похоронена Хосефина.

Это желаніе постепенно вылилось въ опредѣленную форму втеченіе нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ въ тяжелой безсонницѣ среди мрака въ спальнѣ.

Прошло уже больше недѣли съ тѣхъ поръ, какъ онъ переселился въ большую спальню, тщательно выбравъ среди постельнаго бѣлья, къ огромному удивленію прислуги, самыя поношенныя простыни, вызывавшія въ его головѣ своими вышитыми узорами пріятныя воспоминанія. Эти простыни не были продушены тѣмъ запахомъ, который такъ взволновалъ его при осмотрѣ шкаповъ. Но что-то было въ нихъ особенное, иллюзія, увѣренность въ томъ, что ткань эта много разъ соприкасалась съ дорогимъ тѣломъ.

Изложивъ Котонеру свое желаніе кратко и невозмутимо, Реновалесъ счелъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ въ свое оправданіе. Ему было очень стыдно, что онъ не зналъ, гдѣ лежитъ прахъ Хосефины и не побывалъ еще на ея могилѣ. Смерть ея сдѣлала его тогда совсѣмъ безвольнымъ… затѣмъ онъ уѣхалъ въ длинное путешествіе!

– Ты, вѣдь, устроилъ все, Пепе. Ты, вѣдь, хлопоталъ тогда о похоронахъ. Скажи мнѣ, гдѣ она лежитъ. Пойдемъ къ ней вмѣстѣ.

До сихъ поръ онъ вовсе не интересовался останками покойной. Онъ вспоминалъ день похоронъ и свое искусственное огорченіе, побудившее его долго просидѣть въ углу мастерской, съ закрытымъ руками лицомъ. Бпижайшіе, избранные друзья, въ траурѣ, съ торжественно-мрачнымъ видомъ, проникали въ его убѣжище и растроганно пожимали ему руку. «He падай духомъ, Маріано! Соберитесь съ силами, маэстро!» А на улицѣ нетерпѣливо топали лошади, за рѣшеткою тѣснилась густая толпа, экипажи тянулись въ два ряда нескончаемою вереницею, теряясь вдали, и репортеры бѣгали взадъ и впередъ, записывая имена.

Весь Мадридъ присутствовалъ на похоронахъ… И Хосефину увезли медленно и торжественно, на лошадяхъ съ развѣвающимися перьями, среди лакеевъ смерти въ бѣлыхъ парикахъ и съ золочеными жезлами. А онъ долго не вспоминалъ о ней, не испытывалъ желанія увидѣть зловѣщій уголокъ, гдѣ она была скрыта навсегда подъ палящими лучами солнца, отъ которыхъ трескается земля, и подъ безконечными ночными дождями, которые пронизывали ея бѣдныя косточки. О, какой подлый онъ человѣкъ! О, какой гадкій! Какъ оскорблялъ онъ ея память!..

– Скажи мнѣ, гдѣ она лежитъ, Пепе…Сведи меня туда. Я хочу повидать ее.

Онъ умолялъ друга страстно, точно кающійся грѣшникъ, желая увидѣть ее сейчасъ-же, какъ можно скорѣе, словно человѣкъ при смерти, который требуетъ громкими криками отпущенія грѣховъ.

Котонеръ согласился ѣхать съ нимъ немедленно. Хосефина была похоронена на давно закрытомъ кладбищѣ Алмудена, Тамъ хоронили только тѣхъ, у кого давно были куплены мѣста. Котонеръ рѣшилъ похоронить бѣдную Хосефину около ея матери, въ той оградѣ, гдѣ чернѣло золото на плитѣ, покрывавшей останки «несчастнаго и геніальнаго дипломата». Ему хотѣлось, чтобы Хосефина покоилась среди своихъ родныхъ.

Реновалесъ нѣсколько волновался по дорогѣ на кладбище. Передъ его затуманеннымъ взоромъ мелькали за стеклами кареты улицы города; затѣмъ они съѣхали внизъ по крутому склону горы, мимо запущенныхъ садовъ, въ которыхъ спали подъ деревьями бродяги или причесывались на яркомъ солнцѣ женщины, переѣхали черезъ мостъ, далѣе по жалкимъ предмѣстьямъ съ низенькими домишками, по полямъ, вверхъ на гору и очутились въ кипарисовой рощѣ, обнесенной рѣшеткою, среди мраморныхъ зданій, ангеловъ съ распростертыми крыльями и трубой у рта, большихъ крестовъ, жертвенниковъ на треножникахъ, подъ ярко-голубымъ небомъ, которое улыбалось, казалось, относясь со сверхчеловѣческимъ равнодушіемъ къ волненію муравья, носившаго имя Реновалесъ.

Онъ шелъ къ ней, онъ долженъ былъ ступить сейчасъ на землю, служившую ея тѣлу послѣднимъ покровомъ, и подышать воздухомъ, въ которомъ сохранилась еще можетъ-быть доля ея теплоты, бывшей какъ-бы дыханіемъ души покойницы. Но что онъ скажетъ ей?

Войдя на кладбище, Реновалесъ взглянулъ на сторожа, угрюмаго и уродливаго человѣка съ пухлымъ и блѣднымъ, точно воскъ, лицомъ. Этотъ человѣкъ жилъ всегда вблизи Хосефины! У Реновалеса явился порывъ щедрости и признательности къ нему, и, если-бы не присутствіе Котонера, маэстро не удержался бы отъ того, чтобы отдать ему всѣ деньги, что были у него при себѣ.

Шаги двухъ друзей гулко отдавались въ глубокомъ безмолвіи. Ихъ окружила шумная тишина заброшеннаго сада, гдѣ было больше памятниковъ и статуй, чѣмъ деревьевъ. Они прошли по полуразрушенной колоннадѣ, гдѣ шаги ихъ отдавались страннымъ эхомъ, и по плитамъ, отъ которыхъ отскакивали глухіе звуки, какъ въ мрачныхъ и пустыхъ мѣстахъ. Невѣдомая пустота содрогалась въ своемъ одиночествѣ отъ легкаго прикосновенія жизни.

Мертвые, спавшіе здѣсь, умерли прочно, не оставивъ по себѣ даже воспоминаній и преданные полному забвенію. Они тлѣли и соединялись съ общею гнилью, утративъ свои имена и навѣки отдѣлившись отъ жизни; никто не являлся изъ сосѣдняго улья людскаго воскрешать своими слезами или подношеніями ихъ исчезнувшій мірской образъ или имя, подъ которымъ они были извѣстны втеченіе краткаго времени.

На крестахъ висѣли черные, растрепанные вѣнки; вокругъ нихъ роились насѣкомыя. Пышная и однообразная растительность, не знавшая тяжелыхъ человѣческихъ шаговъ, раскинулась повсюду, разворачивая корнями камни могилъ и сдвигая ступени лѣстницъ. Дожди постепенно размывали почву, которая проваливалась мѣстами. Нѣкоторыя плиты распались на куски, и въ трещины виднѣлись глубокія дырки, изъ которыхъ пахло сырой землею и гнилью.

Изъ опасенія, что рыхлая почва откроется вдругъ подъ ногами, Реновалесу съ другомъ приходилось идти осторожно, обходя пониженія почвы, гдѣ рядомъ съ ввалившеюся однимъ бокомъ плитою съ выцвѣтшею золотою надписью и стариннымъ гербомъ высовывался то маленькій черепъ со слабыми костями, то женская голова, въ черныя глазныя впадины которой непрерывно проходили длинною вереницею муравьи.