— Прекрасно, пойдем посмотрим.
Мы остановились у домика. В густом маленьком саду было совсем темно, в окнах дома и в башенке не горел свет. Мой спутник подошел к ворогам и сказал:
— Вот и ящик для писем… позвоним и увидим, есть ли там кто-нибудь… Однако похоже, что в твоем домике никто не живет.
— Да нет, — ответила я смеясь, — почему же… что это на тебя нашло?
— Попробуем. — Он поднял руку и нажал кнопку звонка.
Я хотела убежать, испугавшись, что кто-нибудь выйдет из дома.
— Давай уйдем, — просила я, — сейчас они выйдут, хороши же мы будем!
— Что скажет мама?.. — твердил он, как припев, а я в это время тянула его за рукав прочь от дома. — Что сделает мама?
— Ты все-таки сердишься на свою маму, — сказала я, прибавляя шаг.
И вот мы очутились возле Луна-парка. Я вспомнила, что, когда была здесь в последний раз, кругом толпилось множество народу, сияли гирлянды разноцветных лампочек, стояли киоски с фонариками, беседки, украшенные цветами, звучала музыка, повсюду царило оживление. Я была немного разочарована, не увидев всего этого. Ограда Луна-парка, казалось, скрывала не место для развлечения, а темный и заброшенный склад строительных материалов. Над зубцами ограды возвышались дуги восьми «чертовых» колес с подвешенными вагончиками, похожими на пузатых жуков, которые, казалось, взлетев в воздух, внезапно застыли. Остроконечные крыши темных беседок съежились, нахохлились и заснули. Можно было подумать, что тут все умерло — так оно и было на самом деле, ведь стояла зима. Площадка перед Луна-парком была мокрая и пустая, один-единственный фонарь слабо освещал ее.
— Летом Луна-парк открыт, — сказала я, — здесь бывает много народу… но зимой он не работает. Куда ты хотел пойти?
— А в то кафе можно?
— По правде говоря, это простая остерия.
— Тогда пойдем в остерию.
Мы прошли через ворота и как раз напротив в нижнем этаже одного из домишек увидели стеклянную дверь, сквозь которую на улицу проникал свет. Как только мы оказались внутри, я сразу же вспомнила, что в этой самой остерии я когда-то ужинала с Джино и мамой и Джино тогда еще поставил на место одного пьяного нахала. За мраморными столиками сидели всего три-четыре человека, они ели, вынимая свои бутерброды из газет, и запивали хозяйским вином. Здесь было холоднее, чем на улице, в воздухе стоял запах сырости, вина и опилок, должно быть, кухонная печь уже погасла. Мы сели за столик в углу, и он заказал литр вина.
— А кто его будет пить? — спросила я.
— Ты разве не пьешь?
— Пью, но очень мало.
Он налил себе полный стакан вина и выпил его залпом, но, видимо, без всякого удовольствия, через силу. Я с самого начала заметила, а этот поступок еще раз подтвердил мои наблюдения, что он все время действует, словно повинуясь какой-то внешней стихии, словно играет какую-то роль, а сам остается безучастным. Мы помолчали, он смотрел на меня своим ясным, пристальным взглядом, а я огляделась по сторонам. Мне вспомнился тот далекий вечер, когда мы ужинали в этой остерии с мамой и Джино, и я не могла разобраться, что я сейчас испытываю — сожаление или грусть. Правда, тогда я была очень счастлива, но слишком наивна. И я подумала, что, должно быть, точно такое состояние охватывает тебя, когда открываешь сундук, который долго оставался запертым, и вместо красивых вещей обнаруживаешь там только пыль да кучу изъеденного молью хлама. Все безвозвратно прошло: не только моя любовь к Джино, но ушла и моя юность с ее несбывшимися мечтами. И насколько это было уже далеко и чуждо мне, доказывал тот факт, что я сознательно и небескорыстно обращалась к своему прошлому, чтобы разжалобить моего спутника. Я снова заговорила:
— Сперва твой друг мне не понравился… но теперь он кажется мне симпатичным… он очень веселый.
Он резко возразил:
— Между прочим, он вовсе мне не друг… а потом, он не такой уж симпатичный.
Меня поразил его жесткий тон, и я нерешительно спросила:
— Ты так думаешь?
Он снова выпил и продолжал:
— Такие остроумные люди — настоящее бедствие… за всем этим остроумием обычно скрывается внутренняя пустота… посмотрела бы ты, каков он у себя в конторе… там он не шутит.
— А что у него за контора?
— Не знаю, кажется, нотариальная.
— Зарабатывает он много?
— Ужасно много.
— Счастливчик.
Он налил мне вина, а я спросила:
— А почему ты водишься с ним, если он тебе неприятен?
— Он мой друг детства, мы вместе учились в школе, а друзья детства всегда такие, — ответил он, усмехнувшись.
Он выпил еще вина и добавил:
— Однако в каком-то смысле он лучше меня.
— Чем же?
— Когда он что-либо делает, то делает это всерьез… а я же сперва хочу что-то сделать, а потом, — его голос внезапно поднялся до фальцета, так что я даже вздрогнула, — когда наступает момент, не делаю… например, сегодня вечером… Он мне позвонил и спросил, не хочу ли я, как говорится, сходить к женщинам… я согласился, и, когда мы вас встретили, я действительно хотел тебя… но, как только мы очутились у тебя дома, мое желание пропало…
— Желание пропало, — повторила я, глядя на него.
— Да… ты перестала быть для меня женщиной… а превратилась в какой-то предмет, в какую-то вещь… ты помнишь, как я вывернул тебе палец и сделал тебе больно?
— Да.
— Словом… я сделал это для того, чтобы проверить: действительно ли ты живое существо… Так проверял, причиняя тебе боль.
— Да, я живое существо, — улыбнулась я, — и ты мне сделал очень больно.
Теперь я испытывала облегчение: значит, он отверг меня не потому, что я ему не нравилась. В конце концов, в людях нет ничего странного или необъяснимого. Стоит только постараться понять их, и видишь, что их поведение, каким бы странным оно ни казалось, всегда объясняется какой-либо вполне определенной причиной.
— Значит, я тебе не понравилась?
Он отрицательно покачал головой:
— Дело не в этом… ты или другая, все равно получилось бы то же самое.
После минутного колебания я спросила:
— Скажи-ка… а ты случайно не импотент?
— Да что ты!
Тут меня охватило острое желание близости с ним, мне хотелось переступить тот рубеж, что разделяет нас, хотелось любить его и быть любимой. Я хоть и сказала ему, что его отказ меня не обидел, однако все-таки оскорбилась, мое самолюбив было уязвлено. Я знала, что я красива и привлекательна, и мне казалось, что у него не было никаких особых причин отказываться от меня. Я предложила:
— Послушай… посидим здесь, а потом пойдем ко мне и будем любить друг друга.
— Нет, это невозможно.
— Выходит, я тебе сразу же не понравилась, когда ты увидел меня на улице.
— Нет… но постарайся понять меня…
Я знала, что есть вещи, перед которыми не может устоять ни один мужчина. Поэтому повторила с наигранной горечью и спокойствием:
— Выходит, я тебе не нравлюсь. — Я протянула руку и провела ладонью по его лицу.
Руки у меня красивые, теплые, с длинными пальцами, и если правду говорят, что по рукам можно судить о характере человека, то, значит, во мне нет ничего грубого в отличие от Джизеллы, у которой руки красные, шершавые и некрасивой формы. Я медленно гладила ладонью его щеку, висок, лоб, а сама не спускала с него настойчивого, ласкового и страстного взгляда. Я вспомнила, что Астарита во время нашей встречи в министерстве точно так же гладил меня, и я еще раз убедилась в том, что полюбила Джакомо, ведь в любви Астариты ко мне я не сомневалась, а этот жест был жестом влюбленного человека. Сначала юноша оставался холоден и равнодушен к моей ласке, но потом его подбородок начал дрожать, что было у него, как я впоследствии узнала, признаком волнения, лицо его исказилось и приняло почти детское выражение, мне стало его жалко, и я радовалась, что испытываю к нему жалость, она как-то приближала меня к нему.
— Что ты делаешь? — прошептал он застенчиво, как мальчишка, — мы ведь тут не одни.
— А мне наплевать, — спокойно ответила я.