— Нет. В этот уик-энд нет. Я так хочу к тебе. Думал об этом весь день. Алло!

— Да. Я здесь. Ну, ладно…

— Четверг был просто невероятным.

— Что?

— Говорю, в четверг было так хорошо.

— Да. Правда. Я тоже думаю… Ну и угораздило. Ничего. И надолго ты там?

— Не знаю. Письма длинные. Но до чего прекрасны. Прекрасней писем не читал. Любовные письма. Они…чёрт, объяснить невозможно. Книга будет совсем другой. Такая находка! И Лэмпри — другой. Знаешь, меня, кажется, впервые, взяло за живое. Это уже не просто исследование. Он меня теперь интересует как личность. О, чёрт, последняя монета, ты слышишь, я завтра опять позвоню, хорошо?

Она стояла в дверях держа в руках полотенце и пижаму в белую и голубую полоску.

— Это вам, Малколм. Кажется, вам в самый раз.

— Это пижама Лэмпри?

— Брата. За несколько месяцев до смерти он жил у меня. Кое-какие вещи ещё сохранились. — Она посмотрела на пижаму с сомнением.

— Но, может, вы не хотите. Она, разумеется, стираная.

Он протянул руку.

— Большое спасибо. За всё. Мне даже трудно выразить, как я вам благодарен.

— Надо бы сходить в аптеку, пока она не закрылась: вам ведь нужны бритвенные принадлежности. Ну, а вечером, перед ужином, мы могли бы выпить немного хереса. Я тут ещё кое-что вспомнила. Может, вам пригодится.

Они пили херес, хороший херес, потом виски, джин, содовую. И откуда всё это взялось в этом удивительном доме! Люсинда Рокингэм сидела в длинном облачении из бархата вроде халата. Она порозовела и, несмотря на болезненный вид, говорила оживлённо. Печка источала тепло, из кухни пахло чем-то удивительно вкусным.

Спать он пошёл около двенадцати. Она ушла чуть раньше, в одиннадцать. Оставшись один, он просмотрел пачку писем, которые завтра ему предстояло перепечатать, прочёл несколько стихотворений Лэмпри из «Годового цикла». Эти стихи Лэмпри написал вскоре после встречи с Люсиндой Рокингэм. Теперь они предстали совсем в новом свете. Где-то сверху слегка поскрипывал пол, потом наступила тишина. Снаружи изредка доносился шум проезжавшей машины, шорох дождя. Он отложил письма, лёг на диван. Несколько минут он не мог думать ни о чём, кроме своих эротических переживаний, потом уснул. Ему снилось то, о чём она в тот вечер рассказывала: Люсинда Рокингэм и Эдвард Лэмпри едут на велосипедах вдоль берега моря, ему мешает собака, он падает, растягивает сухожилие на лодыжке, домой возвращается, опираясь на её руку. К тому времени, как считает Люсинда, они были знакомы уже полтора месяца или что-то вроде этого. Сквозь сон Малколм чувствовал прикосновение Люсинды к руке Лэмпри, и вместе с Лэмпри он шёл, сгорая от любви.

— Самое удивительное, — сказал он, — что они не виделись месяцами. Они встречались время от времени, либо в Лондоне, либо он приезжал к ней домой. Тогда мать её была ещё жива, так что когда он приезжал, им почти не удавалось оставаться наедине. А в перерыве — письма… Ей богу, мне бы хотелось… Да, хотелось прочесть их тебе. Хотя бы некоторые. Это из лучшего, что им вообще написано.

— Да, ты просто потерял голову.

Они замолчали.

— Что ты делаешь? — спросил он. — Сейчас, кроме того, что разговариваешь со мной. Я хочу себе представить.

— Смотрю в окно. По оконному карнизу напротив идёт белый кот. У нас льёт как из ведра.

— Здесь не слаще. В чём ты?

— Господи! Какая-то голубенькая блузка. И джинсы. Ну а ты как, я не про твои успехи и удачи… когда тебя ждать?

— Через неделю, в лучшем случае. Раньше никак не получится.

— О, боже! — сказала она.

Он читал, печатал, она приносила ему кофе и время от времени аспирин. Дважды они гуляли у моря; при переходе дорог, пересекающихся их путь к берегу, он чуть не взял старушку под руку. Она рассказывала, что Эдвард Лэмпри любил здесь гулять и собирать деревяшки, выброшенные на берег. Стихотворение «Морские формы» было действительно написано после одной из таких прогулок, и все детали там вполне конкретны. Она рассказывала, как они ездили в Олдборо, на музыкальные фестивали, и как встречались в Лондоне и вместе посещали картинные галереи, не пропускали ничего интересного, и гуляли в Кью-Гарденс и в Ричмондском парке. Люсинда останавливалась у кузины в Патни; у Лэмпри была комнатка на квартире друга в Фулеме[1]. Он там всегда останавливался, когда приезжал в Лондон. Каждый год в сентябре они ходили на променадные концерты в Альберт-Холл, а весной ездили на пароходике в Гринич. И письма. Одно за другим. Повествование, полное страсти, любви и преданности.

Нет, они никогда не путешествовали вместе. Это было невозможно. Долгие годы она ухаживала за матерью. Эдвард возил всегда семью в Корнуолл. Нет, с дочерьми никогда не встречалась. Он о них много рассказывал, был очень привязан к ним, у неё есть фотография, где Мэрион двенадцать, а остальные ещё младше.

И так год за годом. Осень, зима, весна, лето. Бесконечные ожидания желанной…тайной встречи.

Вкусы Лэмпри в музыке и литературе были довольно эклектичны. По крайней мере, так считала мисс Рокингэм. Она взяла с полки книги с его собственноручными примечаниями. Целые абзацы были подчёркнуты знакомыми красными чернилами («Он двенадцать лет писал одной авторучкой»), на полях теснились пометки («Признаюсь вам, что мне никогда не нравилось, как Эдвард обезображивал книги, какими бы мотивами он не руководствовался».) Она заглянула в отполированный ящик из красного дерева, который стоял в углу, повертела что-то в медлительных скрюченных пальцах, чертыхаясь и кряхтя, и, наконец, извлекла, к его изумлению, пластинки Дюка Эллингтона и Сидни Беше.

Дождь сменился солнцем, и снопы света упали на стопки писем в комнате для гостей. На грусть и веселье, восторг и сожаление. На все восемнадцать лет.

— Мягкий свет и приятная музыка, — сказала девушка. — Нью-Орлеан и Эрза Китт[2]. Не ожидала. А какая, кстати, радиола? Чувствую, если б ей было не восемьдесят, то я бы получила отставку.

— У меня голова кругом идёт. Работал шесть часов, не отрываясь. Так увлёкся, что даже не слышал, когда она принесла чай. Чай остыл и сандвичи с огурцами совсем отсырели.

— Вся эта чужая жизнь… Не знаю…

— Ты мне снилась вчера.

— И что во сне делала?

— Стыдно сказать.

— Ах ты! — сказала она.

Над четырьмя графствами свистел и завывал ветер.

— Что?

— Я ничего не сказала.

— Уже десять суток, — сказал он, — считая с четверга. Десять суток и шесть с половиной часов.

— Слушай, сказала она, — неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Когда мы встретимся, я тотчас…

— Ничего не слышно.

— Это неважно. Почти неважно. Любовь моя.

— Послушай, сказала она, — может, ты сделаешь перерыв на день или на два. Приедешь в Лондон. А потом сразу назад.

— Нет. Не могу. Хочу… но не могу. Я как раз на середине. Мне тут кое-что не совсем… Что-то такое грандиозное, что мне просто не… Алло! Ты меня слышишь? Где же ты?

Мисс Рокингэм, во имя истории литературы я вынужден спросить вас, была ли между вами и поэтом физическая связь.

Вы спали с ним, мисс Рокингэм?

Должно быть, сказал он себе, это не имеет значения. По крайней мере, для книги это не так уж и важно. Вожделение здесь, рядом, рукой подать. Главное — в письмах. Главное — в самих отношениях, в чувстве. Всё прочее может оставаться тайной.

Но надо докопаться. Для себя, не для книги. Вот так. Потому что письма прочитаны, потому что жил чувствами Эдварда Лэмпри и его глазами смотрел на женщину, им любимую. Потому что не остался равнодушен.