- Смыкайся!
Шеренги смыкались над лысинами, быстрый огонь ружейной пальбы молнией бежал по шеренгам, и атака то рассыпалась перед реданом грудами трупов, то наваливалась на него снова...
Ровно в одиннадцать часов кирасиры и егеря отбросили вестфальский корпус Жюно в лес, из которого он вышел, а полки Нея заняли среднюю семеновскую флешь. Больше на этом крыле левого фланга не было укреплений. Русские войска толпились между флешами и деревней Семеновской. Картечный ураган сбивал их с ног. На флешах было уже столько французских орудий, сколько можно было разместить, и все они были повернуты против отступавших. Самое скверное заключалось в том, что на малом пространстве до деревни собралось непомерно много людей, потому и положение их казалось безвыходным и ужасным.
- Да, здесь и трус не найдет себе места! - сказал Багратион генералу Коновницыну. - Что ж, Петр Петрович? Надобно отбирать назад флеши! Бери свою третью дивизию и наступай. Я с тобой пойду...
- Не лучше ли, ваше сиятельство, отвести войска за овраг и, выставив сильную батарею....
Худое и серое лицо Коновницына болезненно морщилось, с косматых бровей и длинных белых ресниц срывались градинки пота, ясные, светлые глаза глядели в сторону. Он не верил в успех контратаки и говорил то самое, что сказал бы на его месте всякий другой генерал, храбрый и мужественный, но без гнева и ожесточения в огненной душе. Все сражения, в которых он участвовал и будет еще участвовать, не значили для него так много, как для Багратиона исход одного сегодняшнего боя. Если французская армия не разобьется сегодня о русскую - погибнет Москва. Гибелью Москвы предрешается гибель России. Итак, Россия погибнет от поражения ее армии в том бою, которого искал, жаждал, требовал с первых дней войны Багратион. И, не мешай князю Петру Ивановичу Барклай, не хитри Кутузов, крушение произошло бы давным-давно. Следовательно, все, что делал князь Петр с шестнадцатого июня по двадцать шестое августа, его мнимые победы и мнимые поражения в жестокой борьбе с Барклаем, - все это было страшной роковой ошибкой. Доверши ее Багратион - и вред, причиненный ею родине, был бы неисчислим. За подобные заблуждения надо платить жизнью! Но что жизнь одного человека, когда гибнет Россия? И случилось так, что именно здесь, на левом фланге, на этих убогих реданах, повисла сегодня ее судьба. Счастливый Коновницын! Он не может рассуждать так. А Багратион только так и может, лишь так и обязан рассуждать. Он взял Коновницына за руку.
- Петр Петрович! Вот тебе приказ мой: бери свою дивизию и иди отбивать флеши! Васильчикову прикажу всю кавалерию весть! А чтобы успеха верного к надежде прибавить, сам возьму часть и поведу...
Он огляделся.
- Вишь, батальоны гренадерские жмутся... Это от князя Кантакузена осталось. Их и поведу. Ступай с богом, Петр Петрович, к дивизии своей! Алеша, скачи к артиллерии, что от Раевского прислана, готовь к атаке! Шпоры!..
От бригады Кантакузена осталось меньше половины. Но эти остатки так и не выходили до сих пор из огня.
Гренадеры стояли в овражке, почти без офицеров, перебитых еще во время атаки, нестройной толпой, переминаясь с ноги на ногу и тревожно оглядываясь по сторонам. Ружейные пули и осколки гранат продолжали вырывать из их сломавшихся шеренг то одного, то другого человека. Но к этому уже привыкли. Пугало солдат другое: а что, если про них забыли? Им не хватало командира.
- Наложи-ка, братуха, трубочку, - говорил Трегуляев соседу, - а то, вишь, как жарят!
- Брось, Максимыч, - отозвался карабинер, - как раз вперед двинут...
- Не двинут... Еще подождем, - чай, не под дождем. Даже в этих тяжелых обстоятельствах словоохотливость не покидала Трегуляева. Брезгун рассердился.
- Уймись, дуралей! Не угадал еще, что с тобой-то будет!
И вдруг перед гренадерами вырос Багратион. Князь протянул руку в ту сторону, где погиб их командир.
- Убили друга вашего и моего! Нет у нас Кантакузена! Храбрецы мои! Я поведу вас! За мной!
Такого командира гренадеры не ждали. Он гарцевал перед ними на высокой своей лошади, бледный и пыльный, с огненными глазами, сверкая звездами на груди. "Сам Багратион!" Лица солдат зажглись восторгом.
- Ур-ра! Веди, отец! Умрем!
Грянули барабаны. Гренадеры склонили на руки штыки и двинулись вперед стройно и мерно. И в ту же минуту снова от стона орудий потряслась земля. Над головами гренадер прогремело, прошипело, просвистело, - заговорил и смолк ад. Задние укрепления флешей скрылись в густых облаках пыли. По мере того как она рассеивалась, один за другим показывались земляные ходы, заваленные сотнями французских трупов.
- Вот спасибо! - закричали солдаты. - Спасибо артиллерии! Сберегла гренадер!
И пошли дальше. Эта атака горсти людей (Коновницын вел своих егерей и пехоту по сторонам и несколько сзади), во главе с главнокомандующим, представляла собой необычайное зрелище. Едва ли когда-нибудь, в пылу самых жестоких сражений, случалось, чтобы солдаты с такой же железной, неумолимой стойкостью совершали свой наступательный разбег. Едва ли также существовал когда-нибудь главнокомандующий армии, который, забыв о том, кто он, что впереди и позади него, мчался бы, как прапорщик, навстречу огню и крови, давя конем, рубя шпагой, опрокидывая все, что попадалось на пути. Это была атака, грозная, как буря, великолепная, как гроза! Вот и пушки - русские пушки, оставленные на флешах при отступлении. Они расстреливали врага до крайней минуты, - так велел Багратион, - и потому остались здесь. Нельзя сказать, что Олферьев заметил это или даже, что ему это бросилось в глаза. Он был в таком страшном состоянии, когда глаза не видят, но сквозь блеск и туман, окружающие человека, впечатления бегут мимо, как сон или бред. Пушки не были заклепаны французами, - они не успели заклепать их. Не были даже повернуты пушки в русскую сторону, - из них не успели стрелять. Неужели не хватило снарядов?.. Правы были Багратион и Кутайсов! Эти орудия сделали все, что могли: нанесли французам весь вред, причинить который было в их силах, и возвращались теперь к своим, ни одним выстрелом не погрешив против своего долга перед ними. Можно подумать, что, уже находясь в плену, они все еще отбивались от новых хозяев, не желая подчиняться их враждебной воле... Одушевленные верностью пушки... Чудо!
И вдруг Олферьев прозрел. Нет, не было тут чуда! Но мужество русских людей, их доблесть и величие духа были чудесны. На медном теле орудия, обхватив его дуло правой рукой, - левая была кое-как перевязана клочьями рубахи, - лежал канонир с большими черными бакенбардами. Вот кто не позволил орудию повернуть назад и бить по своим! Вот кто одушевил медное сердце бессмертной верностью!.. Ах! Да ведь это травинский солдат, тот, дружбу которого предлагал Олферьеву Травин... Это он, он... Олферьев тогда еще отказался от его солдатской дружбы... Боже! Корнет вспыхнул от стыда и опустил поводья. Конь споткнулся о сломанное колесо, взвился на дыбы и прыгнул через русского офицера, сидевшего на земле, прислонясь спиной к лафету пушки, со шпагой в левой руке и опущенной на грудь черноволосой головой. Правая рука его медленно поднялась. На ней не было двух пальцев! Травин! Олферьев соскочил с лошади и кинулся к поручику. Травин был ранен в грудь, залит кровью, слаб, но в сознании. Он узнал Олферьева. На суровом, задымленном и бледном лице его мелькнуло выражение радости.
- Друг, - через силу проговорил он, - скажи князю: пушек не снимал... стоял до последнего, ждал пехоты своей... и дождался...
Олферьев прижал к губам беспалую руку Травина. Два казака из конвоя Багратиона с любопытством наблюдали эту сцену.
- Вынести поручика из боя! - приказал им Олферьев.
И казаки бросились к Травину, вмиг подняли его на седло метавшейся рядом без седока лошади, и Травин исчез из глаз корнета. Олферьев пустился догонять Багратиона. Он настиг его на заднем гребне средней флеши.
- Штыки! - звонко крикнул князь Петр Иванович. Штыки засверкали в руках гренадер, с хрустом поворачиваясь в телах французских линейцев.
