Он замолчал, перебирая бумаги. И Ермолов тоже молчал. Прошло несколько мгновений, полных взволнованной тишины.

- Солдат, о коем вы докладывали мне, любезный генерал, - продолжал Барклай, - великое против дисциплины совершил преступление. А против истины и здравого смысла - величайшее. Сердцем я жесток против него. И долг свой знаю. Расстрелять бы его без фраз! - Он улыбнулся с неожиданной едкостью. Но в том ли главное? Чем преступление солдатское злей, тем его высочество цесаревич в нем повинней. И это важней прочего. Разум сердцу моему ставит препону. Ломлю себя напоследок, чтобы к сознанию в грехе предо мной его высочество привесть. И потому резолюцию не о расстреле кладу, а так запишите: "Сводная гренадерская дивизия в пятом гвардейском корпусе состоит, и по причине сей наказание виновного к ведомству государя цесаревича относится. Его высочеству по принадлежности для конфирмации направить".

- Успеет ли цесаревич конфирмовать до выезда из армии? - осторожно спросил Ермолов.

Барклай холодно пожал плечами и ничего не ответил. Алексей Петрович понял: главнокомандующий думал не столько о солдате, сколько о том, чтобы сделать как можно неприятнее для цесаревича его завтрашний вынужденный отъезд. "Ага! - подумал хитроумный начальник штаба Первой армии. - Кажется, его высочество не успеет... Что ж! Солдат вдругорядь спасен, а князю Петру от меня подарок..."

Глава тридцать первая

Биваки день ото дня становились хуже. Время на них проходило мирно и грустно. Погода была такая, что с утра до вечера висели над землей сумерки. Либо начинался дождь, либо серые облака стряхивали с себя его последние капли. Располагались биваки на ровных песчаных полях, где не было ни деревца, ни кустика. Поля эти казались пустыней, в которой должны быть погребены счастье и слава русского оружия. Места окрестных деревень означались печными кладками, торчавшими, подобно черным призракам, над гладким горизонтом. Так же неподвижно стояли раненые лошади, одиноко ожидая голодной смерти. Воздух был смраден. Тучи дыма стлались над биваками, расходясь от костров с горевшим навозом. Постепенно темная завеса этого дыма затягивала весь мир. Офицеры, в грязных толстых шинелях и рыжих сапогах, мало чем отличались от солдат. А солдаты, с худыми и бледными лицами, угрюмо бродили между кострами. Не слышно было ни песен, ни музыки, ни веселых разговоров.

Еще печальнее было вокруг костра фельдфебеля Брезгуна. Здесь поминали расстрелянного Старынчука. Какой-то гренадер из соседней роты подошел с обычной просьбой.

- Мясца бы занять. Али кашицы чуток!

Трегуляев грубо отрезал:

- Говядина в поле жир нагуливает, а кашной горшок в гостях гостит. Как из гостей придет, так и до каши черед дойдет. Проваливай, братец!

Солдат озлился на грубость и хлестко отбрил:

- Видать, в Кашире-то у вас и впрямь мало едят, хоть и звонят много...

В другое время Трегуляев выпустил бы в него целый залп обидных прибауток, а теперь даже и внимания не обратил. Трагическая судьба Старынчука занимала все мысли его друзей.

- Отмаячил службу, бедняга! - сказал Брезгун. - Ведь что он мне? Без годуледелю и знал. А вот поди ж, - и фельдфебель повертел у груди растопыренными пальцами, - за кое место ни укуси - все больно. Да и хороший был он солдат!

- Душа в нем изныла. Не вытерпел. Разумей, дескать, Вахрамей! Кого за спиной корят, а тебе в глаза говорят, - получай!

За такими-то разговорами и прошел у костра вечер. Наступила ночь. Погода начала поправляться. Серые облака сбежали с неба, и на тихую синеву его медленно выплыл золотой месяц, покрыв сумеречную землю своим жемчужным сиянием. Иван Ивакыч стал на молитву. Опустившись на колени, он снял с головы сперва высоченный кивер, а потом и курчавый черный парик. Плешивая, как коленка, и только вдоль шеи окаймленная редкими седыми волосами голова его засверкала.

- Упокой, господи, раба твоего воина Власия! Святых лик обрете источник жизни... Да обрящает и он путь покаяния... Надгробное рыдание...

Голова Ивана Иваныча заметно тряслась. Трегуляев, тоже без кивера, стоял рядом в глубокой задумчивости. Из холодного мрака ночи донеслись громкие голоса. По земле, плотно убитой, как бывает на выгонах, глухо застучали шаги. И прямо к костру вышел Старынчук в сопровождении комендантского ефрейтора и полудюжины полицейских драгун. Длинное лицо его радостно улыбалось. Он неловко переминался с ноги на ногу и, по-видимому, хотел сказать что-то. Но, по обыкновению, слова только царапали его язык и никак не сползали.

- Ах ты пострел! - крикнул Иван Иваныч, не веря глазам, вскакивая с колен и топча сапогами свой кудрявый парик. - Да откуда же ты взялся?

- Тот же блин, да на блюде! - восклицал Трегуляев, бросаясь к Старынчуку с объятиями. - Бедненький-то - ох, а за бедненьким - бог! Неужто простили?

- Прощевали, - отвечал преступник.

- Кто?

- Ат он самый...

- Кто сам-то?

- Пан изменщик!

Брезгун только руками развел.

- Ну и дурень же ты, брат!

Трегуляев замотал головой, как лошадь, - такой взял его смех. Все случившееся было в высшей степени поразительно. Но еще поразительнее оказалась принесенная Старынчуком из-под ареста новость: едет пан Кутузов.

- Куда едет-то? Зачем? - теряя терпение и начиная сердиться, допытывался Брезгун.

Но новость эта уже молнией неслась по биваку. Дивизионный квартирмейстер, прапорщик Полчанинов, подошел к фельдфебельскому костру. Подобно тому как в Смоленске завертел, закрутил его Фелич, так теперь захватывали совершавшиеся кругом события. Только в Смоленске плыл он по течению мелкого житейского ручья, а в Дорогобуже вышел навстречу морскому приливу и - устоял. Что бы ни говорить и ни думать, а Старынчука спас он.

- Ну-ка, покажи мне преступника! - сказал он Брезгуну. - Я ведь его и в глаза не видал...

Перед прапорщиком вытянулась счастливая дылда с расплывшимся в улыбке длинным лицом. Фигура эта вызвала в Полчанинове странные чувства. Не откажись он подписать приговор суда, не бросься к Кантакузену, не пойди с князем Григорием Матвеевичем к принцу Мекленбургскому, а от него к Багратиону и Куруте, - лежал бы сейчас Старынчук с пулей в сердце, а не стоял бы у костра и не улыбался. И он, Полчанинов, - вершитель этой победы! Это уж не проигранная в карты Сестрица! Там была радостная благодарность Травину за спасение лошади, здесь - отвага, поднимающая дух до небес, и гордое чувство собственной силы. Дело Старынчука не прошло для Полчанинова даром. Он перестал быть мальчиком и превратился в решительного и уверенного в себе мужчину. Но и детского в нем еще оставалось много.

- Гутка идет, ваше благородие, будто Кутузов, Михайло Ларивоныч, командовать нами едет, - осторожно проговорил Брезгун.

Но Полчанинов ничего не ответил, только головой тряхнул да, заломив руку за шею, локтем вперед, прошелся гоголем кругом костра, мелко отбивая ногами плясовую.

- Конец дрязгам! Конец ретираде! Ура!

Это "ура" уже гремело по всему лагерю Первой армии. Доносилось оно также и из лагеря Багратионовых войск.

- Едет Кутузов бить французов! - закричал Трегуляев. - Ура!

Только теперь, в эти первые минуты распространения слуха о приезде Кутузова, можно было по всеобщей восторженной радости судить, до какой степени дошли в армии уныние, недовольство и желание перемены.

- Едет Кутузов бить французов! - повторялось повсюду крылатое словцо Трегуляева.

В эту ночь никто не спал на биваках. Карабинеры собрались у фельдфебельского костра и, подкладывая в огонь комья навоза, слушали рассказ Ивана Иваныча.

Рассказ фельдфебеля Брезгуна

- Не гребень голову чешет, а пора да временье. Иной оглянуться не поспел, а уж и стар. Жизнь так прошла, словно деревня между глаз сгорела. Не к тому я это говорю, чтобы за жизнь цепляться, - упаси бог, и в мыслях нет! А к тому, что надо с примечанием жить. Смерть - копейка. Верно! Да ведь и всякая копейка - наживное дело. Нажить надо смерть, чтобы не зря умереть, а с проком. У Михаилы Ларивоныча Кутузова в ученье состоя, выучились мы, старики, и жить и умирать!..