Принц Карл Мекленбургский взял перо и задумался. "Das ist schreicklich{84}! Без науки побеждать можно, а без дисциплины - никогда! С такими солдатами, как Старынчук, нельзя победить Наполеона. Хорошо ли я сделал, что связал свою судьбу с армией и народом, которые не могут быть победителями?" От этой досадной мысли у принца возникло такое ощущение, как будто горчица подступила к носу. Это происходило с ним довольно часто вероятно, от полнокровия. Тогда он закрывал глаза и отчаянно махал рукой, как делают обыкновенно люди, чихая. Нечто подобное случилось с ним и теперь, в ту самую минуту, когда он собирался конфирмовать приговор. Наконец приступ щекотания в носу кончился. Принц раскрыл глаза и увидел на пороге шалаша чернявую фигуру полковника князя Кантакузена и робко ступавшего за ним прапорщика Полчанинова. Полковник был взволнован, смуглое лицо его пылало, и он прямо с порога, без всяких обиходных церемоний, шагнул к столу, за которым сидел принц.

- Par quel hasarad vous trouvez-vous ici, prince?{85} - спросил его удивленный начальник дивизии.

- Простите, ваша светлость, - отвечал, нисколько не смущаясь, Кантакузен, - что с разбегу к вам вторгся. Спешил весьма, но дело того требует. Иди, иди, почтеннейший! - ободрил он Полчанинова. - Я взял с собой этого фендрика{86} в надежде на то, что он лучше меня объяснит вашей светлости...

- Хорошо, что вы его взяли. Сейчас я крепко проберу этого молодого якобинца.

- Вы его плохо знаете, ваша светлость. Он сам проберет кого угодно. С виду - красная девица, а в горячке - Люцифер! Но сердце доброе и из глубины растет. Таким он и заявился в суде над гренадером Старынчуком. Осмелюсь и я доложить, что солдат этот меньше повинен, чем то казаться может. А уж коли всю правду говорить, то и не он повинен, а другие...

- Вы бог знает что говорите, князь! - возмутился принц. - Я только что видел дело. Он действительно назвал главнокомандующего изменником. Следовательно...

- Ей-ей, ничего не следует! Не знаю, что в деле написано, но уж, наверно, не написано, что за два дня до происшествия командир пятого корпуса благоверный государь цесаревич Константин Павлович самолично перед гренадерами то же говорил. Слова гнусного не изволил его высочество произносить, но все, что надобно для рождения его в темной солдатской душе, сказал. Старынчук же по-своему повторил. Свету мало, а теплоты много вот...

У принца опять защекотало в носу, и он замахал толстыми белыми руками.

- Я знаю все это не хуже вас. Но - довольно! Я больше не слушаю! Как вы не понимаете? Я иностранный принц... Не вмешивайте меня в эти дрязги! Меня нет! Я - закон! Солдат будет расстрелян! Я гоню прапорщика Полчанинова вон из квартирмейстеров!

- Нет-с! Так не будет! - закричал, вдруг придя в неистовство, Кантакузен. - Не будет! Тогда и меня расстреливайте! Половину армии! Кто вам позволит? Вы иностранный принц... А цесаревич - наш, российский... Чтобы с правдой встретиться, к нему один ход! Желаю здравствовать, ваша светлость! Идем, золотой, прочь отсель!

Он вышел из шалаша, как из бани, отдуваясь и дико вращая черными глазами.

- Каков кадавер злосмрадный! А? Ну, да еще посмотрим! Идем-ка, братец Полчанинов, сперва к князю Петру Иванычу... Потом к старику Куруте... А там... посмотрим!

Проснувшись после обеда, цесаревич вышел из шатра, приказал подать ружье и принялся стрелять в соломенного солдата, которого возил для этой цели за собой. Утром он уже упражнялся над солдатом, но никак не мог угодить в голову. Он заряжал и стрелял точно по артикулу, будто стоял во фронте. В разгар этих занятий к цесаревичу приехал Багратион.

Еще с итальянского похода 1799 года Константин Павлович привык относиться к князю Петру с уважением, легкой завистью и боязнью колкого словца. Первые два чувства он называл любовью, а последнее - дружбой, и такими отношениями с Багратионом кичился и бахвалился. Князь Петр сошел с лошади бледный и сумрачный. Ход отступления волновал и тревожил его. Прежде мучился он в припадках возмущения, в бешеных порывах негодования и досады. Теперь снедала его грусть. Он начинал понимать смысл Барклаевых действий. Допускал даже пользу, которая могла от них происходить. Но уверенности в том, что только так надо действовать, по-прежнему у него не было. И в бесспорной правильности своей собственной наступательной тактики он также после Смоленска уже не был убежден. От всего этого возникало в нем какое-то ужасное смутное и тяжелое состояние, неопределенностью своей жестоко угнетавшее князя Петра Ивановича. Не от того ли трясла его через день лихорадка?

- Решил я, ваше высочество, ни во что не вмешиваться, - говорил он цесаревичу. - Давно уж убедился, что никакие мои предложения в дело не берутся. Я теперь на все согласен. Но тоска берет, как подумаю, что и под Вязьмой не дадим мы боя. Принесем туда на плечах французов, да и дальше пойдем. А до Москвы всего пять переходов!

Цесаревич сморщил свой маленький нос и сделался похож на моську.

- Или очень уж храбр Барклай, или трус беспримерный, - прохрипел он. Ведь кабы не держал Платов арьергардом своих французов, что было бы? Но на Платова надежды возлагать не всегда можно. Он что ни день - пьян; кричит, что с отчаяния от ретирады. А я знаю: до смерти хочется ему графом быть; ход же дел таков, что лишь во сне примерещиться может ему теперь графство. И пьет, каналья-старик! Вчерась на арьергарде французов прямо в Семлево привел, нам всем на голову. Крик, шум... Снялись, побежали зайцами... Трюх-трюх... Вот тебе и Платов, свет в окошке! А неприятель на носу...

Багратиону вспомнилось, как обещал он в начале войны атаману победу, как манил его к ней сладким посулом титула для сына Ивана, для дочки Марфуши... Как клялся тогда Платов... Что же вышло? Всех отступление сразило. Но цесаревича - меньше всех. Не унывает... Олух царя небесного!

- Неприятель на носу...

Багратион посмотрел на нос Константина Павловича и улыбнулся.

- На чьем, ваше высочество? Ежели на вашем - дурно Платов арьергард ведет. А коли на моем, так и еще хлебнуть мог бы...

Цесаревич прыснул и раскатился хохотом. Потом, ухватив князя Петра в объятия, принялся щекотать и душить его. Шатер заколыхался. Пузатенькая фигурка Куруты появилась на пороге.

- Утром нынце, - сказал он, - васему сиятельству хвалебный акафист пели два грекоса - князь Кантаку-зен да я. Не цихалось ли вам? А на его висоцество залобу принесть хоцу: ездит по войскам и реци против Барклая мятезные произносит. И оттого люди гибнут...

Багратион понял, что маленький хитрец в заговоре.

- Об этом вашему высочеству и я представить имею, - подхватил он. - Вы знаете, каков был я до сей поры Барклаю патриот. Слова ваши честны. Но что из того выходит?

И Багратион подробно рассказал цесаревичу историю Старынчука так, как знал ее от Кантакузена.

- Барклай оскорблен до смерти. И солдат хороший по-пустому жизни лишается. А жизнь его отечеству послужить могла. Кто виноват? Во-первых, темнота солдатская... Во-вторых...

Цесаревич быстро прошелся по шатру. Он предчувствовал нападение и готовился к отпору.

- И во-вторых и в-третьих... Глуп гренадер твой, как баран! Как баранов стадо! Голос возвысил! Кто?

- Пусть так! Велик грех - да и причина не мала. Ваше высочество весьма не без вины. Принц Карл - кукла бездушная, с него взятки гладки. Расстрелять солдата - что воды глотнуть. А мы-то что ж? Мы не страшимся смерти на поле битвы, - бесстрашия вашего я давний свидетель, - а слово за справедливость и человечество сказать опасаемся. Почему? Да еще и вина на нас...

Константин Павлович быстро провел рукой по своим высоким залысинам, опушенным рыжей шерстью.

- Чего же ты хочешь от меня, князь?

- Вы - корпусный командир и русский великий князь... Спасите солдата...

Цесаревич сложил из пальцев фигу, чмокнул ее и спросил:

- А этого не надобно тебе? На фонарях качаться не желаю. И якобинству не потворщик. Сгрудили дело, чтобы меня запутать! Речи я говорил, согласен, дурью обнесло меня, сбрендил. Да я и отвечу. А какой ответ с великого князя российского? Иначе - с солдатом. Портит солдата война. За дисциплину я с живого шкуру спущу. Мой долг - наказывать; милость - государю принадлежит. А в драке моей с Барклаем безделка эта камнем на мне повиснуть может. Раскинь мыслью, князь, и увидишь, что, по всему, следует мне в стороне остаться.