Утром Барклай получил письмо императора. В нем было сказано: "Вы развязаны во всех ваших действиях!" Этой фразой император, конечно, думал подвинуть Барклая на решительные операции, на защиту Смоленска и переход в наступление. Только так и следовало понимать ее. Но эпистолярное красноречие запутало эту простую мысль. Действия Барклая развязаны, - а наступление он считает невозможным. Прекрасно! Михаил Богданович сделал вид, будто понял двусмысленную фразу как апробацию своим отступательным планам. И, ответив в этом смысле императору, вовсе не был теперь расположен церемониться с Багратионом.
- Всякая другая система гибельна. Ежели вашему сиятельству истина слов моих недоступна, рекомендую, субординацию блюдя, просто повиноваться... Князь Петр Иванович быстро подошел к Барклаю и взял его за руку. Почувствовав, что он отстраняется, подступил еще ближе. На глазах его сверкали слезы, голос звучал спокойно и мягко, почти задушевно:
- Я бы так понял, Михаиле Богданович. Вот мы уходим от Смоленска. К обороне не готов он, - трудно его защищать. Однако есть у нас впереди верная позиция. И непременно должен Бонапарт на позицию эту идти и брать ее. Мы же, достигнув ее, станем на ней, дождемся и встретим Бонапарта. Так - я бы понял. Но ведь нет у вас впереди такой позиции, в наступление пойдем мы просто сказать, наудачу. Заранее знать можно: будем искать позиции во всем совершенной, без изъяна, а с несовершенных все дальше и дальше отходить. А Смоленск уже брошен. Кто поручится, что, завладев им, Бонапарт дальше двинется? А ежели не двинется? Хороши же мы будем! От мысли такой в оцепенение прихожу. Ясно мне: все погибнет, коли взят будет Смоленск! Барклай качнул головой.
- Коли взят будет Смоленск, Наполеон пойдет дальше! И тогда ничто не погибнет, но все спасено будет, князь!
По лицу Багратиона разлилась мертвенная бледность.
- Итак... отступаем?
- Да.
Багратион вырвал из ножен шпагу до половины клинка и несколько мгновений стоял с зажмуренными глазами. Потом всадил шпагу обратно и, повернувшись с быстротой волчка, выбежал из шалаша. "Бешеный, - подумал Барклай, - совсем бешеный!"
Глава двадцать седьмая
Собравшиеся у Барклаева шалаша генералы Первой армии видели, как Багратион выбежал, вскочил на коня и ускакал. Никто не решился ни о чем спросить его, да и не надо было спрашивать, так как всем все было ясно. Генералы стояли на гребне прибрежной высоты. Лица их были обращены к полыхавшему городу, и громадное зарево так странно освещало их, что близко знакомые черты казались неузнаваемыми. Даже сквозь закрытые веки пробивался ослепительный блеск пожара...
- Триста спартанцев легли в Фермопилах, - воскликнул с отчаянием в голосе граф Кутайсов, - и больше двух тысяч лет хранится о том славная память! Почему же мы...
Его маленькая стройная фигурка вздрогнула, и он замолчал. Командир третьего пехотного корпуса генерал Тучков, человек серьезный и упрямый, с решительной физиономией и тонкими, сердитыми губами, проговорил:
- Это надобно кончить, господа! Я буду один атаковать Наполеона!
Командир четвертого корпуса, живой и бойкий граф Остерман-Толстой, подхватил:
- Почему вы один? Князь Петр Иваныч с охотой возьмет на себя победить или умереть... А мы все под ним готовы...
Ермолов вмешался:
- Надо, господа, прежде знать, как атаковать и откуда...
Он отыскал глазами Толя.
- Скажите ваше мнение, господин генерал-квартирмейстер!
Толь догадался: Ермолов хотел запутать дело, не довести до крайности. И потому сказал не то, что думал в действительности, а то, что должно было немедленно вызвать сомнения и споры.
- Атаковать неприятеля надобно двумя колоннами из города...
Возражения посыпались со всех сторон. И первым заспорил Ермолов:
- Как можете вы, Карл Федорыч, с вашими понятиями, такие неосновательные суждения иметь? Как выведете вы из города две колонны через узенькие его ворота?
- А как вы их развернете у стен под огнем неприятельских пушек? запальчиво наскочил на Толя Остерман-Толстой. - Как успеете подвести артиллерию? Гиль!
- Для атаки надобно переправиться на ту сторону Днепра через форштадт, - твердо выговорил Тучков. - Он ведь еще в наших руках. И оттоль действовать.
Толь чувствовал себя под этим напором нехорошо. Он даже не улыбался. Впрочем, переложить всю тяжесть минуты на Барклая было нетрудно.
- Я об атаке предложил. А о защите Смоленска мысль моя такова, господа: защищать его надобно в одном лишь случае...
- В каком?
- Ежели главнокомандующий согласится всеми силами пойти на французов. Но раз такого намерения у него нет и не будет, то и защищать Смоленск пользы нет, и удерживать его не к чему нам.
То, что сказал наконец Толь, было дельно. Да, без единства в действиях, вразброд, без твердой руки надо всем - наступать невозможно. Генералы растерянно переглянулись.
- Что же делать с главнокомандующим?
Кутайсов выскочил вперед.
- Laissez-moi faire, j'en viendrai a le decider{73}!
- Идите, граф, - сказал Тучков, - идите и говорите от имени всех корпусных командиров! Отступать больше мы не можем и не будем!
- Не будем! Идите! - закричали все.
Кутайсов давно уже высказал главнокомандующему все, чем хотел пронять его. Маленький генерал был резок, почти беспощаден в выражениях. Прекрасное, открытое лицо его так жарко пылало, он так вольно размахивал руками, что Барклай понял: это генеральский бунт! Дошло до того, что корпусные командиры отказывались повиноваться... Итак, надо или перестать быть самим собой, или... Однако он относился к бунтовавшим генералам без злобы и раздражения, как взрослые относятся к детям, хорошим, но еще не знающим, что огонь горяч и вода в больших реках глубока. И он сожалел, что они этого не знают. Сожаление - теплое чувство. К своему изумлению, Кутайсов увидел, как бледное и суровое лицо Барклая вдруг осветилось выражением кроткой ласки. Но через мгновение Михаил Богданович наклонился над лежавшей на столе картой, и тусклые отблески чадившей лампы заслонили неожиданно проступивший внутренний свет.
- Приказ об отступлении из города и о том, чтобы немедля после этого мост Днепровский истребить, мною отдан и должен быть исполнен. Пусть всякий делает свое дело, граф. А я сделаю свое. Вот ответ мой господам корпусным командирам.
И он поклонился, давая этим знать Кутайсову, что разговор кончен.
- Шалаши сломать! Артиллерию и обозы - вперед! Войскам стать под ружье!
Багратион произнес эти слова на ходу, отрывисто и быстро. Генералы, ожидавшие его возвращения из лагеря Первой армии, ахнули. Опять отступление! Начальник сводной гренадерской дивизии, граф Михайло Воронцов, опомнился первым. На хитро-красивом лице его дрогнула привычная, хотя и несколько смущенная улыбка.
- Ваше сиятельство, - сказал он, - гренадеры отказались менять рубахи до боя!
Слова эти, как и все, что он говорил, были осторожны. Но генералы почувствовали, как много заключено в них смысла и что это за смысл. И сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Командир восьмого пехотного корпуса, князь Горчаков, хоть и был племянником Суворова, но, в отличие от своего дяди, всему на свете предпочитал ленивые щи. Однако и он протер заспанно-масленые черные глаза и закричал:
- Да куда ж мы пойдем? Впереди - ни позиции выбранной нет, ни места, где бой принять!..
Горчаков был прав. Раевский махнул рукой. Как и всегда в минуты сильных разочарований, он испытывал сейчас отвращение к настоящему и холодное равнодушие к будущему. Оставалось сожаление о прошлом. Но желание действовать не рождается из этого печального чувства.
- Feci quod potui, - устало проскандировал он латинский стих. - Faciant meliora potentes{74}!
Сен-При спросил:
- Но что же делать, генерал?
Раевский пожал плечами. Ему было все равно. Вместо него ответил Горчаков:
- Делать надобно так: собрать князю Петру Иванычу всех корпусных командиров обеих армий... Он - старший... Его послушают... После того сменить Барклая и объявить себя главнокомандующим.
