Annotation
Новый рассказ автора «Метро» и «Будущего» был написан специально для нас — разумеется, о любви и автомобилях.
Дмитрий Глуховский
Дмитрий Глуховский
СЕКС-МАШИНА
Ну хочешь — забирай, — сказал мне отец. Или, может, он сказал что-то другое, точно не помню. В общем, что-то простое, будничное. Мог бы он, конечно, и поторжественней это дело сформулировать. Сейчас-то, на пенсии, он стихи пишет. Я читал: лирично. Черт, а почему нельзя было помочь мне прочувствовать тот момент? Хочешь — забирай. Не хочешь — пошел куда подальше.
И именно так мне досталась моя первая машина.
Я приготовился к тому, что моя жизнь изменится бесповоротно.
На первой машине подростки уезжают в молодость. Задроты мчат к заповедникам, полным дерзких гурий. До машины ты привязан к маршрутам автобусов и линиям метро, как сторожевая собака к проволоке, натянутой вдоль забора. И только с первой машиной ты обретаешь волчью свободу. Забудьте о дефлорации: это первая машина делает мальчика мужчиной.
В то время я мечтал о «ТТ» — двухместном немецком спорткупе с кожаными красными сиденьями; его форма — тупой пистолетной пули — казалась мне пределом совершенства.
Получил я десятилетней давности японский седан; если для чего он и был хорош — так это для наружного наблюдения: более неприметной и невзрачной машины представить себе трудно. К тому же он был темно-серого цвета, и в дождливую погоду сливался с асфальтом. Салон — велюровый, серый — прекрасно подходил для стареющего немецкого бюргера, дряблая задница которого просила снисхождения и неги. Такому моя машина, наверное, и принадлежала до того, как отец купил ее за семь тысяч дойчмарок. Цена была единственным ее преимуществом.
А мне было всего двадцать два!
И жить мне с ней предстояло во Франции!
Как раз в этот момент моя судьба закладывала внезапный вираж: после года бесплодных поисков работы по специальности я уже почти принял предложение идти укладывать асфальт; и тут меня позвали журналистом на европейский новостной телеканал. Я был Буратино, который ткнул своим острым носом в нарисованный на холсте камин и открыл тайный лаз в сказку.
Вместо романтики большой дороги меня ждала черно-белая романтика старого французского кино. Но еще больше ждала меня пожеванная видаком романтика французского порно, которое я четырнадцатилетним нашел у родителей в спальне и которое совершенно лишило меня покоя.
Франция ждала меня.
Хорошо бы было въехать в нее через Триумфальную арку на открытом белом лимузине. И чтобы фанфары. Но я проскочил со стороны немецкой границы на неказистой япошке, так толком и не поняв, где же заканчивается Германия и где начинается Франция.
И все же для меня это мышиного цвета недоразумение со старперским велюровым салоном в тот момент было ничуть не хуже белого президентского кабрио.
Новая жизнь начиналась! В багажнике моего лимузина валялся один чемодан с рубашками и трусами и сто тысяч тонн плотно упакованных ожиданий.
Мои фантазии о будущем были нарезаны из фильмов «новой волны», милых дефюнесовских комедий, приключений Эммануэль и программы по литературе французской спецшколы. В них фигурировали юные бунтарки из Сорбонны, скучающие жены малахольных буржуа и смоляные негритянки, сбросившие оковы колониализма, но втайне скучающие по ролевым играм.
Франции было непросто их воплотить, я это хорошо понимал — но у меня же была моя машина! Все надежды были на нее, потому что с квартирой повезло не слишком: поселился я в студии размером в пятнадцать квадратных метров на уровне земли; из-за близкой реки у меня всегда было сыро, и штукатурку жрала плесень. Но кому нужна эта халупа, когда у меня есть великолепное просторное авто. В конце концов, вся Америка лишилась девственности на задних сиденьях своих ржавых развалюх! А у меня был сравнительно новый автомобиль, нежные велюровые сиденья которого так и звали потереться о них щекой. Да и мальчиком я уже не был.
Я был готов к любым приключениям. Мой двухлитровый мотор голодно урчал, мой рычаг переключения передач всегда был в положении «драйв». Газ — и понеслось.
Сначала Моника.
О ней трудно было не думать. Моника была парадоксальна: при своей миниатюрности — полтора метра от силы, — при пугающей хрупкости даже, и при очаровательной детской улыбке, которая никогда не сходила с ее губ, у нее была невероятная грудь. Завораживающий, лишающий дара речи четвертый размер. Если бы не эта четверка, Моникетта казалась бы ангелом. Но бюст давил ее к земле и не давал взлететь. Что еще сказать? Черное каре, матовый загар, итальянский акцент, сахарные зубы. Как и я, она работала журналистом, и я был уверен, что моральные устои у нее отсутствовали.
Как-то она предложила забрать меня из дома: «Не хочешь ли поужинать вместе со мной и моими друзьями?» Она была за рулем оригинального, двадцатилетней давности «Мини Купера», к которому, если бы не грудь, идеально подходила размерами. Всю дорогу она щебетала, а я пытался просто собраться с мыслями. Я был убежден, что в следующий раз мы поменяемся местами и катать ее буду я — за рулем своей машины. Может быть, мы будем медленно ехать по окраинным аллеям, сентябрьское солнце будет прыгать меж пятнистых платанов, Моника будет смеяться, свет и тень будут меняться быстро, в открытые окна будет дышать река; цель — загородный ресторанчик в старом особняке. Истертые стулья, гравюры в золоченых рамках, латунные светильники и вид на гаснущий город где-то под ногами. Бокал и еще бокал красного, а потом, так и не успев отъехать от закрывшегося ресторанчика, где мы были последними гостями…
Но нет.
Я все неправильно понял: это было бесполое любопытство пополам с желанием по-товарищески протянуть руку помощи новичку, который только-только прибыл в незнакомый город. Мои поползновения были не то что пресечены — а даже не замечены.
Конечно, я переживал. Ведь в то время я еще не знал, что итальянцы во избежание греха вообще не занимаются сексом, а размножаться приноровились хоть бы и почкованием, дабы вообще избегать искуса. Даже те из них, кто коммунисты, в постели все равно католики.
Это я узнал потом.
А тогда я решил, что просто недостаточно хорош.
На первую зарплату я купил себе прекрасную рубашку с пальмами и темные очки в золотой оправе, а на вторую — автомагнитолу с уютным синим дисплеем и съемной панелью. Магнитола на бесконечном рипите играла диск Hotel Costes: французский ретролаундж, самый подходящий саундтрек к моей тогдашней жизни.
Не знаю точно, что я имел в виду, сочетая сутенерские рубашки с сутенерскими очками. Возможно, что-то из Miami Vice или Studio 58. Тогда мне казалось, что я неотразим. Сейчас мне думается, что больше всего я походил на цыганского наркодилера. Сейчас вообще многое выглядит по-другому. Не факт, что правильно.
Так или иначе, именно в этом образе я предстал перед Камар.
Я познакомился с ней в поезде, путешествуя из Парижа в Лион. И это был единственный раз, когда я заставил себя познакомиться с кем-то в общественном транспорте — просто потому что понял, что буду жалеть всю жизнь, если этого не сделаю. Камар была марокканкой; ее кудри были обесцвечены и пахли жасмином; глаза ее — ланьи, карие, были только для страдания или наслаждения; она носила тесные белые рубашки, расстегнутые на три пуговицы, но на этом нельзя было останавливаться.
Она дала мне правильный номер. Я выждал несколько дней, прежде чем писать СМС. Писал, веря в чудо: она ведь мне сказала уже, что она арабка, а у арабов с этим делом все еще сложнее, чем у католиков.
И когда тренькнул ответный конвертик на моей «раскладушке», сердце у меня колотилось так, как с университета, наверное, не колотилось. Камар согласилась на пиво — но днем и в общественном месте.
