Почему же на самом глубоком, всемирном, разломе вулканов нет, а на соседнем, второстепенном, они уселись целой шеренгой? И почему возник этот разлом? И как образуются здесь горы, не все ли хребты на Земле возникли возле исчезнувших впадин? И всегда ли здесь был океан или когда-нибудь была и суша? А если всегда был океан, какие породы лежат на его дне, чем они отличаются от наземных?

Такие вопросы стоят перед наукой. Попав сюда, на Курильские острова, я размышлял о том же. Обычная геологическая логика: "Вижу уступ. Как он возник, в каких условиях? Какие минералы образуются в подобных условиях? Какие стоит искать тут?"

Припомним прежде всего окрестности. Хребет Витязя - продолжение Малой Курильской гряды. Малая гряда - продолжение японского острова Хоккайдо. На восточной половине острова - третичные и меловые породы с нефтью, горючими газами и битуминизированными углями. Спускаясь с хребта Витязя, мы его видим как бы в разрезе. Можем встретить, как на Хоккайдо, прослойки угля. Нефть, конечно, в воде не сохранилась, вытекла. Но мог остаться асфальтит - продукт окисления нефти.

И увидев черную поблескивающую жилку, я сказал Сысоеву:

- Асфальтит! Запишите!

Сысоев принадлежал к другой школе геологов. Он уважал точность, наблюдал, запрещая себе думать, ничего не загадывал, не искал, не ожидал найти. Увидев черную жилу, он хотел записать: "Темная жила толщиной около полуметра, возможно вулканического происхождения".

А я уже пришел к выводу, что вулканических жил и вообще-то не должно быть.

Все утро я думал о вчерашних пробах грунта. Хребет Витязя оказался плоским. Почему? Раньше предполагалось, что все породы между островами и впадиной смяты в складки, как скатерть, сдвинутая локтем. Смяты, потому что дно Тихого океана со страшной силой давит на Азию. И вдруг перед нами не складка, а плита. А если тихоокеанское дно давит на плиту, что получится? Плита не сомнется, но выгнется, на некотором расстоянии от шва получится горб. Похоже на истину: в самом деле, вдоль шва тянется возвышенность - Курильская дуга. Но по законам сопротивления материалов на выгнутом горбе возникает растяжение. Камень плохо работает на растяжение - он трескается. Трещины тоже налицо - это второстепенные разломы, на которых сидят, как волдыри, вулканы. В зоне растяжения давление пониженное. При пониженном давлении образуется жидкая лава. Через трещины она может выйти наружу. Опять совпадает.

Но чем дальше от берега, чем ближе к впадине, тем меньше растяжение, меньше, следовательно, вулканизм. В самой впадине - зона наибольшего сжатия. Глубинных пород там не встретишь. Вероятнее обычные осадочные породы.

И я позволил себе сказать Сысоеву:

- Во впадине не будет вулканических пород. Запишите и проверьте.

Плоскогорье - обрыв, плоскогорье - обрыв и опять плоскогорье. Четыре каменных уступа вели с берега во впадину, как бы четыре ступени, вырубленные для неведомого великана, которому океан по колено. Еще никто никогда не шагал по этим ступеням сверху до самого низа. Машина первая полезла по ним крохотная стальная улитка, выдуманная людьми.

Я с азартом всматривался в экраны. Очко в мою пользу, два в пользу Сысоева. За меня факты, за Сысоева сомнения. Сомнений, как водится, больше. И Сысоев мог твердить свое: "Рано делать выводы. Возможно, в других местах иначе".

Плоскогорье - уступ, плоскогорье - уступ. Хребет Витязя был первой подводной ступенью. На вторую машина свалилась вместе с лавиной. Третья находилась на глубине четырех с половиной километров, последняя на глубине семи. Здесь машина снова расположилась на ночевку.

Целых семь километров! Семикилометровый столб воды давил на машину с силой около семисот атмосфер. Давление было раз в пять-десять больше, чем в паровозных котлах, выше, чем в уникальных котлах "высоких параметров". Только в стволах орудий да в лабораторных установках бывает еще больше. И опять, оставив машину на ночь под страшным давлением и во тьме, люди спокойно отправились спать.

А наутро начался спуск в океанскую впадину.

Это была самая крутая ступень. Склон то и дело обрывался отвесной стеной. Машина совершала прыжки по сто метров длиной. По существу она не опускалась, а тонула.

Восьмой километр, за ним девятый. Таинственная, недоступная область. Робкие лучи прожектора выхватывали из маслянистой воды смутные очертания скал. Мерещились башни, замки, крепостные стены. В памяти всплывали страницы из читанных в детстве романов. Как бы хотелось встретить здесь каких-нибудь атлантов, живущих под прочными сводами в вечной тьме.

Но замки подплывали ближе и оказывались обычными скалами. Жизнь была и здесь, но не разумная, а убогая. Самая отсталая, окраинная. Черные воды глубин и были пустынной окраиной, как бы Заполярьем для прогретого солнцем, освещенного, теплого поверхностного слоя. Пища шла оттуда: сверху падали отмершие остатки животных и растений. Обитатели глубин ловили жадными ртами этот пищевой дождь, океанскую манну небесную, рылись в иле, подбирая ее остатки, переваривали бактерий, которые в свою очередь переваривали трупы, упавшие на дно.

На илистом дне попадались кое-где распластанные звезды, морские лилии, а чаще крошечные мешочки голотурий. Были и погонофоры - жители самых больших глубин - тоненькие трубочки с кишечником в щупальцах. Трубочки эти десятками наматывались на валы и оси. Машине приходилось состригать их, как водоросли в первом подводном лесу. Все животные тут были прозрачными, бесцветными, слепыми и даже безглазыми. Зрение было бесполезно в этой кромешной тьме. И так как не было зрячих, не требовалась и окраска, ни отличительная, ни защитная.

Но эта слепая живность жила и процветала при давлении в девятьсот атмосфер!

Десятый километр. Спуск становится положе, но еще труднее. Машина пробирается среди отколовшихся, скатившихся сверху глыб. То и дело забирается в тупики. Ну, кажется, нет выхода, застряли. Но она находит дорогу, сворачивает вправо, влево, всплывает, иной раз дает задний ход. И снова качающаяся глыба. Не опрокинется ли? Не рухнет ли вместе с неустойчивой скалой? Нет, проползла; нет, увернулась!

На табло 9900 метров, 9950... 9990...

И вот первое пятизначное число - единица с четырьмя нулями. Глубина десять километров, давление свыше тысячи атмосфер.

В этот момент никто не смотрит на экраны. Все ждут, когда появится знаменательное число. Не так много таких глубин на земном шаре: здесь - против Итурупа, в Японии, близ Филиппин, в Марианской впадине, во впадине Тонга...

Освещенный круг все теснее, свет прожекторов упирается в желтый туман. Машина плывет во взвешенном иле. Под гусеницами не то слякоть, не то кофейная гуща. Это тоже ил, осевший, но еще не слежавшийся.

- Алексей Дмитриевич, мы не завязнем в этой грязи?

- Нет-нет, товарищи, все предусмотрено. Сейчас машина всплывет.

Дно впадины плоское, первая равнина сегодня. Пожалуй, дном его можно назвать только условно - это просто уровень более плотной мути. Из нее, как обломанные зубы, торчат полузанесенные скалы. Когда машина проходит мимо, мы определяем: вот эта глыба скатилась с семи тысяч двухсот метров, а этот серо-зеленый песчаник из ближних мест - с девятого километра. Но лавы нет. Нет ни современных, ни древних вулканов. Никаких неведомых глубинных пород. Я с торжеством посматриваю на своего противника: "Ну как, убедились, товарищ Сысоев?" Тот разводит руками: "Вы угадали на этот раз, но впадина велика. В других местах может быть иначе".

Между тем из желтой мглы выдвигается серая тень. Гуще, отчетливей, придвинулась вплотную. И вот машина остановилась перед крутой матово-черной стеной. Это противоположная грань впадины - массив океанского ложа.

Если бы океан внезапно высох, удивительная картина предстала бы перед нашими глазами.

Мы увидели бы узкую долину, почти ущелье, шириной не более пяти километров, занесенное красноватым илом.