– Ты за меня не бойся… рана лёгкая. Царапнуло. Досадно вот, что кровь… не могу теперь помочь… Держись, Ганя, не пускай эту сволочь в город… ведь всех порежут… Прощай!

Казаки кладут его в реквизированный у присяжного поверенного Сироты автомобиль, исцарапанный, с залитой кровью раненых серой прекрасной обивкой, и везут в госпиталь вместе с другими ранеными. Скрипя зубами от боли, поблескивая чёрными глазами, прапорщик слушает уходящую в снежную вьюгу, сливающуюся с ветром трескотню перестрелки.

– Господи, не дай им захватить город!… Господи, Господи! – шепчут белые губы. – Перережут всех… Господи, Господи!

Щемящая, острая боль вдруг заставляет юношу закрыть глаза. Теряя сознание, он ещё слышит со стороны вокзала дикий гул сотен голосов: «Ура!»

Растерянно мечутся по городу вооружённые интеллигенты: близоруко блестят своими пенсне, пыхтят над непокорными затворами винтовок, палят в предрассветное, серое небо. Дома – жёны, дети, привычная, уютная обстановка, письменный стол, книжные этажерки с приложениями к «Ниве», самоварчик на столе. А здесь – пронзительный, смертельный свист пуль, чёрные цепи озверелых людей, рвущихся в город, кровь на снегу, скрюченные в последних страданиях трупы. Не пора ли удирать в Сахалян, благо этот спасительный китайский город близко – всего только через Амур перейти?

А красные уже обтекают Благовещенск со всех сторон. Они уже распространились по берегу реки Зеи, заняли Министерский затон. Товарищи уже пуляют вдоль главных артерий города – вдоль Амурской, Зейской, Большой… Как бы не отрезали…

Вооружённые интеллигенты потихоньку, по одному, бросают винтовки и начинают стягиваться к своим квартирам, чтобы взять семью и кое-что из вещей подороже и – пока не поздно – перемахнуть в Сахалян.

А на вокзале заливаются, захлёбываются пулемёты. Столбом идёт от них пар, словно вспотели они от трудной работы – сеять смерть. В предместьях Благовещенска – в Горбылёвке и Бурхановке – где всё население настроено большевистски, из окон и чердаков постреливают в проходящих белых. Кругом враги – и на фронте, и в тылу.

Дрогнули защитники города…

Только испытанные бойцы ещё не пускают красные цепи на улицы города. Офицеры, казаки и совсем ещё юная молодёжь – гимназисты и реалисты, которые в блаженном неведении улыбаются пулям и не кланяются им.

А впереди, в снежной вьюге, тоже несомненным героем идёт впереди красных цепей товарищ Фролов, бывший унтер-офицер императорской армии. Он не ложится в цепи, стреляет по вокзалу стоя, кроет последними словами свою трусливую, перепуганную шпану, щедро раздаёт зуботычины и с папироской, прилипшей к губе, скаля ровные, белые зубы, прёт вперёд, на вокзал, откуда свистящим, скрипящим, морозящим душу роем летит навстречу смерть.

У Фролова прострелено ухо, кровь замёрзла на шее и на воротнике оленьей куртки, но белокурый гигант, скрипя унтами по снегу, матерясь и стреляя, идёт вперёд.

Там, на вокзале, у одного из пулемётов задержка: смерть даёт антракт. Фролов поднимает свои цепи – руганью, прикладом, пинками гонит вперёд, пользуя случайный и выгодный перерыв.

Первые дома предместья… Красные занимают дворы, растекаются по улицам, стреляют из-за заборов.

Последний акт кровавой драмы…

На вокзале – каша из тел. Бьют последних, ещё не ушедших защитников, добивают раненых. Пленных сгоняют в одну из комнат вокзала. Откуда-то появившиеся женщины – взлохмаченные, страшные, сумасшедшие мегеры – шагают через трупы, через лужи крови, бегут к раненым и пленным, пинают их, бьют, плюют в лицо, изрыгают отвратительные ругательства.

Остатки защитников, кто успел, кто мог выбраться, отходят на берег Амура. Отстреливаясь, прячась за глыбами льда, двигаются к Сахаляну. Туда же отходит и японская гражданская милиция, сформированная из японской колонии Благовещенска ротмистром Накаяма. Здесь, в Сахаляне, – последнее спасение от разъярённых, свирепых от крови и сопротивления красных…

Конец…

Торжествующий рёв победителей по всему городу, смертельный вопль побеждённых – растерянных, мечущихся по улицам в поисках спасения.

Из дома в дом перебегают красные – опьянённые победой, безнаказанностью, стопками водки, кровью. Где-то в центре города застрелили, искололи штыками отца и сына Писаревских, зверски прикончили штыками визжавшего от боли и ужаса сына доктора Илюшу Хоммера, застрелили учителя Захарова, превратили в решето Емельянова. Пробили череп и изуродовали известного всему городу чудака и футуриста Флигельмантова, который дорого отдал свою жизнь, застрелив из винтовки нескольких красных. Убит на улице миллионер Тетюков. Убил жену, дочь и себя поэт Чудаков, оставив записку, что разочарован в русском народе.

На тротуарах, у заборов, на крыльцах домов – трупы, трупы, трупы. Шёл повальный грабёж. Врывались, убивали, отнимали всё ценное, а то, что нельзя было взять с собою сразу, грузили потом на подводы. Били зеркала и посуду, ломали иконы и мебель, рубили шашками дорогие ковры, стреляли в люстры, распарывали штыками диваны, подушки, одеяла, обои.

Где-то шла частая перестрелка: это осаждали дом Иванова.

Прекрасный охотник и стрелок, он мгновенно брал на мушку каждого красного, который пытался подойти к дому, и укладывал его навсегда. Сын Иванова помогал отцу, заряжая винтовки. Уложив полтора десятка красных, оба Ивановы бежали через чужие дворы на окраину города и оттуда перешли по льду в Сахалян. То же самое проделал известный всему городу Яниос.

Такими короткими, героическими, безнадёжными схватками был полон этот кровавый день.

Во главе озверелой шпаны ходил из дома в дом и товарищ Фролов. Пристреливал буржуев, выпивал где-нибудь в столовой богатого дома стопку коньяку, вина или водки «Зейские брызги», вытирал рукавом губы, брал на память часики, браслеты, кольца – и шёл в следующий двор.

Где-то на Амурской улице фроловская шпана приколола штыками молоканина, старика-купца с базара. И тут случилось такое, что на все часы этого дня потушило кровавый пыл Фролова.

– Душегубы! Сволочи! Убийцы проклятые! – услышал Фролов истерический женский крик во дворе.

Фролов увидел, что шпана тащит куда-то молоденькую девушку, простоволосую, растрёпанную, с безумными от ужаса глазами.

– Хозяина убили! – кричала она. – За что? Что он вам сделал? Старик он, добрый и душевный человек. За что?

– А ты помолчи! – кричал один из шпаны. – Мы и тебя туда же отправим! Горняшка ты, рабочая, должна с нами идти, а ты буржуев защищаешь. Пулю тебе в лоб надо – вот что!

– Не трошь! – разбросал Фролов шпану. – Не трошь, не то сам пулю в лоб получишь! Рабочую девушку не трошь!

Шпана узнала Фролова, своего ротного командира, который в этот день показал себя бесстрашным. Кто-то, смущённо ухмыляясь, промямлил:

– Да мы, товарищ командир, убивать её и не собирались. По другому делу поволокли. Девка хороша.

– Не для тебя только! – грозно сказал Фролов. – Мы – рабоче-крестьянская власть. Должны без насилий над женским полом.

И, усмехнувшись, добавил:

– Вот если добровольно, – тогда другое дело.

Девушка горько плакала, уткнувшись в рукав кокетливого пальто.

– Ну, барышня, вас больше никто не тронет, – сказал ласково Фролов. – Кохленко, Угрюмов! Останьтесь в этом доме для охраны. Никого не пускать. Скажите – Фролов не велел. Ну, а за девку вы мне отвечаете. Поняли?

Полные слез, но благодарные чёрные глаза посмотрели на Фролова. Так состоялось его знакомство с Катей, горничной благовещенского купца, заколотого штыками и умершего в снежном сугробе у своего дома.

Замерли последние стоны добиваемых раненых, догорели сожжённые красными буржуйские дома, откуда стреляли с мужеством отчаяния отдельные защитники города, остыли страсти. Убрали трупы с улиц и дворов, засыпали или замыли лужи крови. Всё стало входить в какую-то новую колею.

Во главе совдепа стал Мухин, бывший монтёр, человек, по существу, совсем не плохой, даже добрый и благожелательный. Вероятно, благовещенцы помнят и до сих пор, что этот толстый, грузный человек, с вечной трубкой в зубах, остановил резню и спас многих белых от расправы.