– Достали, суки, – глядя в зеркальце и подводя губы, равнодушно сетовала она. – Придется менять технологии. Мне дали концы на московской таможне, прилетела на переговоры. Сколько, правда, с меня будут тут драть за услуги, совершенно неясно.
– При чем здесь наши торговые стражи границы?
– А теперь таблетки полетят транзитом. Таиланд – Москва, Москва – Нью-Йорк. Уже как российский экспорт. Витамины для крупного рогатого скота. В Штатах таможенника на грузовом терминале я купила, отдаст мне карго без досмотра и ручку поцелует.
– А если что? Риск того стоит?
– Обстановка серьезно переменилась, – поведала Лена. – Муженек мой собрался заводить новую семью, на детей дает, но в упор, а тут я попала на штраф с задержкой по уплате налогов, потом в полицию замели: выпила бокал вина у подруги и поехала с младшеньким своим домой. А по дороге – облава: дышите в прибор. Подышала. Наручники и суд. Так бы все ничего, а под градусом, да с ребенком – это уже статья. Еле отвертелась от срока. Так что теперь у меня в ихнем мусорском компьютере два эпизода. Будет третий – сообщу адрес тюрьмы, – и она поплевала через плечо заполошно.
– То есть пошла темная полоса, – констатировал я.
– Кто знает, – качнула она плечом. – Может, мы думаем, что она темная, а впоследствии выяснится, что была она светленькой, как лунная дорожка, и зря Бога гневили.
– Не нравится мне твое настроение…
– Да и у муженька, кстати, дела не блеск, – поведала она. – Мне тут его один бывший соратник поведал, что не поделили они в своей итальянской шарашке не то бизнес, не то деньги. Что, впрочем, одно и то же. Все дерьмо в мире из-за денег образуется. И какую несообразность ни копни, всегда в них все упрется. А мой прошлый хоть и хохорится, но, чувствую, неуверенно как-то, а значит, жди чего угодно.
– И чего ждать? Пристрелить могут?
– Да это вообще не проблема, – сказала она. – Кино про мафию видел? Только воспринимал его как кино. А в жизни-то нашей кондовой так все на самом деле и есть, только без художественных изысков. Так что детектив, возможно, и низкий жанр, но только в глазах литературных эстетов. В реальном мире он сродни прозе быта. В общем, не будь дурой, пошла я и застраховала супруга на пару миллионов.
– А он знает?
– Естественно. Я ему в лоб сказала: случись чего, детей мне тянуть. А страховку плачу из своего кармана, с тебя не убудет. Кстати, – хихикнула стеснительно, – бумаги он на автопилоте подписал, а после на встречу со мной с охраной прикатил, весь на измене, ты понял? В общем, ужас! – оптимистически заключила она.
– Насыщенно вы живете, – сказал я. – Действительно, прямо внутри детектива.
– А ты? – подмигнула она. – Уж кто бы вякал.
– Да ладно, – отмахнулся я. – Влачу растительное существование. Вся моя романтическая ментовка – стол да компьютер. В жилконторе и то интереснее, наверное.
– А как же преступники, погони и расследования?
– Да мы же теоретики, – сказал я. – Нам об этих погонях телевизор в приемной рассказывает. Это где-то там, внизу происходит. А на нашем олимпе сквозняк из форточки – уже событие. В болоте штормов не бывает. Но, с другой стороны, потонуть в трясине легче, чем в океане.
– Зато у вас генералы произрастают за столами и креслами, а в погонях да перестрелках и до майора не дорасти. Так что скучай до генерала!
– Слишком много таких конкурентов за столами, – сказал я. – Но вот насчет того, чтобы до полкана доскучаться, – это у нас с гарантией. Самое популярное звание. Иди по коридору, каждый второй встречный – потенциальный командир полка. Но и со взводом не управится, навыков нет. Так что по справедливости и по сути наш милицейский полковник – средненький лейтенант. А уж генерал паркетный если и достоин полковничьих погон, то с натяжкой. Но в России любят раздавать громкие звания. Да и проще полковника дать, чем зарплату повысить. Тщеславие в русском человеке куда сильнее практичности. Я, знаешь, какой тут разговор краем уха слышал из кабинета шефа? «Дадим ему генерала, но – далеко от Москвы…» – «А поедет?» – «За погонами? Хоть в тундру, хоть в прерии».
– Видишь, ты уже набираешься знаний…
– Пока я набираюсь безрадостной информации.
Вскоре Лена убыла за своими криминальными таблетками, а я продолжил пустую трату однообразных дней, удручаясь их серостью и своим ленивым привыканием к той клетке, в которую себя загнал.
Я чувствовал себя как в самолете: тошнит, а выйти некуда. И теперь понимал подвижного и неуемного Юру, наверняка не вылезавшего из афер и приключений в устройстве своей новой жизни в чужедальней экзотике далекой страны. Да, Юра знал, что ожидало его в министерской затхлости, и не зря, видимо, поменял шальной воздух свободы на унылость теплых казенных стен. А вот я повелся, дурак… И теперь подумывал всерьез о том самом рапорте, способным выкинуть меня, уставшего от рутины и безделья, в океан настоящей жизни… Только какой? Ее надо было придумать хотя бы в общих чертах. А что придумаешь, если в голове – пустыня идей?
Устроиться на какую-нибудь службу? А чем иная лучше нынешней? Заняться бизнесом? Но весь мой опыт в бизнесе – сдача порожней посуды, да тут меня умудрялись надуть. Полиграфический подвал – исключение, там бизнес держался исключительно на моем азербайджанском партнере, на чьем энтузиазме я паразитировал.
К тому же в сегодняшнем своем положении мною испытывалась несомненная защищенность от множества неурядиц, которые, в чем я не сомневался, с нетерпением поджидали меня на гражданской свободе и грозили новым сроком. Тюрьма определенно скучала обо мне. И ведь как странно: я всегда воспринимал уголовный мир с неприятием и настороженностью и постоянно влипал в передряги, вольно или невольно меня в этот мир втягивающие и отождествляющие в глазах законопослушных граждан как несомненно криминальный элемент.
Армия, куда я угодил после первого срока, была ничуть, наверное, не лучше тюрьмы в своем жесточайшем распорядке дня, кормежки из помоев и тухлой селедки и конечно же диктата наглых отмороженных сержантов. До знакомства с издевательствами старослужащих дело у меня попросту не дошло.
А случилось так.
Как и полагается, до принятия присяги мы, салажата, обретались в подготовительной роте артиллерийского полка, где изучали строевые движения, устав и общее устройство всяких снарядов и пушек. Я не выпендривался, держался замкнуто и молчаливо, с крикливыми сержантами не конфликтовал, но, когда один из них предложил мне постирать его портянки, улыбнулся ему задушевно и объяснил, что его вонючую мануфактуру я простирну только для того, чтобы распустить ее на удавку. А вот кого поутру на удавке, прикрученной к койке, найдут, угадай, сержант?
Сержант угадал. А я – нет. В частности, не угадал, что между мелкими командирами и офицерами учебной роты царят полное взаимопонимание и круговая порука. И попал я под могучий пресс армейского начальственного беспредела: придиркам не было числа, из нарядов вне очереди я не вылезал, но, когда за отказ чистить сортир лейтенант смазал мне в челюсть, я снова припомнил навыки самообороны без оружия и в полной мере их применил. Подбитый глаз и сломанный нос парадоксально трансформировали плоскую наглую морду выпускника военного училища, придав ей скорбные черты невинно пострадавшей жертвы. Эта перемена была довольно смехотворна, и даже ротный ржал в кулак и блестел глазами глумливо, но спускать дело на тормозах не стал.
С одной стороны, мне повезло: присяги я еще не принял, трибуналу был не по зубам и, таким образом, избег мук дисциплинарного батальона, заточение в котором в срок службы не входило. Повезло и с другой стороны: находясь на гауптвахте в ожидании дальнейших тюремных перспектив, я посвятил двух сидевших со мной товарищей по заключению в содержание самиздатовских книг Солженицына и Шаламова, поверхностно изученных мною еще в школьную пору. Пересказ содержания запрещенной литературы я сопроводил комментариями в адрес советской власти, к которой, кстати, не питал никогда ни малейшего пиетета. Еще с детства я органически противился всей этой лживой пионерско-комсомольской шелухе, повседневно навязываемой любого рода начальством, а память о моих репрессированных и сгинувших в лагерях дедах и бабках преклонению перед коммунистическим режимом не способствовала ни в малейшей мере. Прадеда моего, кстати, раскулачили и отправили на Соловки тогдашние совдеповские хунвейбины за роскошь: двенадцать венских стульев и граммофон.
