- Я провожу, – раздаётся его ровный бархатистый голос в моих ушах, и я мысленно благодарю брата за услугу. Напоследок ещё раз раздаётся сиплый голосок мальчишки-аспиранта, парень отчаянно желал со мной попрощаться, я не стала разочаровывать его, всё равно, мы ведь больше никогда не увидимся, поэтому бросила ему безразличное «Пока» вдогонку.
На незначительное время я осталась лежать на угнетающей меня своими размерами большой пустой кровати, совершенно одна. Было время подумать и смирится с собой, но я не делала, ни того, ни другого, я не плакала, просто распахнула глаза в немом безразличии и устремила их в потолок. Очень ненадолго меня посещает равнодушие, брат, выпроводив моих спасателей за дверь, возвращается в мою комнату. Устало прикрываю воспалённые глазницы веками, слушая осторожные шаги Влада в комнате.
- Я сдержу обещание, и мы поедем завтра в клинику, – слышу в собственном голосе раздражение, сама не понимая его причину. Влад подходит к кровати, видимо успокоившись после моего замечания, а моё раздражение продолжает расти, он присаживается на край, а я не спешу открывать усталые глаза, и мы молчим. Не знаю, почему задаю ему этот вопрос, хотя давно уже получила на него красноречивый ответ в его глазах. Наверное, чтобы выговориться самой?
- Ты жалеешь меня? – он не ожидал, даже с закрытыми глазами ощущаю его смятение, продолжаю свой допрос, конкретизируя проблему. – Ты жалеешь меня, … такую? – он упорно молчит, что раздражает меня ещё больше, на секунду сомневаюсь в справедливости своего недавнего предположения, но не открываю глаз, чтобы полностью удостовериться. – Молчишь? – не успокаиваюсь, продолжая терроризировать брата своей детской обидой на всех и вся, теперь пристально всматриваясь в его красивое лицо, будто вижу его впервые, – А они все жалеют. Все эти врачи, мама с папой, даже Лизка, – не удерживаюсь от истерической усмешки, – улыбаются и жалеют. – Держать глаза открытыми становиться тяжело, и я снова опускаю наливающиеся свинцом веки, награждая Влада за его молчание:
- Уйди…, хочу отдохнуть, – но прежде чем услышу звук захлопнувшейся двери, решаю ответить ему на вопрос, который задала сама, хотя и поколебленная в его правильности.
- Не жалеешь, – непроизвольный вздох, – я знаю, – дверь закрылась, значит ушёл, а я осталась убеждённой, что не ошиблась относительно его чувства «не жалости».
Через какое-то время, которому я потеряла счёт, проваливаюсь в сон, с мутными надеждами, что родителям не сообщат сегодня, и Лизка не поднимет боевую тревогу.
Вечер подкрался незаметно, не знаю, сколько времени я уже лежу вот так без сна и без мыслей, совершенно ни о чём не думая, и совершенно ничего не чувствуя. Жизнь снова вернулась в свой хаотичный порядок, начинающийся с терпимой боли в груди и продолженный в родных белых стенах, на белоснежных простынях в окружении людей «в белых одеждах». Смешно, я так рвалась покинуть этот ненавистный с первых минут знакомства дом и когда я только начала привыкать к этому великолепию, однозначно царившему здесь, я исполняю своё заветное желание и убираюсь подальше отсюда, только вот в место, ещё больше презираемое мной, и, к сожалению или к счастью, не могу подобрать точного определения, но то место никогда не поменяет моего мнения в благоприятную сторону. Нельзя полюбить больницы! А именно в больницу я и поеду завтра, и я уверена, хотя мой брат наверняка ещё не предполагает этого, что там меня и оставят и не на неопределённое время, которое занимает у меня незапланированный непродолжительной сон, а вполне себе на значительный срок, как минимум в две недели. И это лучшее, потому что это время может растянуться в ещё более неприятные полтора месяца, как было два года назад.
Что может быть более предсказуемым, Влад вернулся вечером с подносом полным еды, это меня ужасно разозлило, он стоял со своим подносом около двери, не делая ни единого шага в сторону, в страхе передо мной, хотя он явно не догадывался о моём пробуждении. Да, я оказалась права, он не жалел меня, но я не понимала, что он испытывает ко мне и эта неизвестность которую я начала презирать ещё больше, медленно, но верно приближала меня к такой привычной неприязни, которую мне уже довелось чувствовать к нему. Я боюсь, но теперь, мне кажется будто он брезгует мной, словно я прокажённая, оттого и не жалеет, а я по глупости своей, подумала, что отсутствие презренной жалости ко мне – хороший знак. Дура! Тебя могут только жалеть или чураться. «Не бойся, братик, я не заразная, но если уж совсем невмоготу находиться рядом, как-нибудь потерпи до завтра, и упрячь в клинику, всё равно с моими анализами никто меня оттуда не выпустит без письменного отказа от лечения», – мысленно говорю с братом, а вслух, получается, выдавить из себя только:
- Оставь это, и уйди, – как же я не хотела его видеть, но всё же одарила его ненавистным взглядом, для подкрепления значимости своих слов. И он сделал, как я сказала, просто ушёл, а я упала на подушки, после того, как дверь наглухо закрылась, и разрыдалась, тихо так, чтобы ветер за окном не смог меня услышать…
«… – Мама, а почему мне нельзя поиграть с другими детьми во дворе?
- Дорогая, ну ты же у меня умничка, ты всегда слушаешь маму, а маме будет скучно дома одной...
- Такая кроха… жалко-то как… – сокрушается женщина средних лет, оглядывая лежащего на каталке маленького ребёнка в бессознательном состоянии, рядом с девочкой в машине скорой помощи разместилась молодая женщина, мать несчастной, плакала не переставая, бормоча невнятные молитвы, то и дело, сбиваясь и начиная по новой….
- Не плачь, мамочка, – хочется успокоить девочке свою расстроенную маму, но она не осмеливается открыть свои глазки, боясь, что мама будет сердиться на неё за непослушание, и потому что девочку очень пугает тётя рядом с мамой, которая всё время о чём-то говорит с выпученными глазами и хватает девочку за запястье. Поэтому четырёхлетний ребёнок стойко переносит качку в большой машине, принимая взрослое решение оставаться спящей….
- Мама, я умру? – очень серьёзно спрашивает девочка в нелепой больничной пижаме с противным катетером в маленькой ручке, через который, в тоненькую венку ребёнка капала очередная капельница, призванная улучшить её слабое здоровье.
- Что ты такое говоришь, глупенькая?! – пожурила её мама, обеспокоенная вопросом, заданным её маленькой больной девочкой. – Откуда ты это выдумала? – не могла её четырехлетняя дочь сама придумать такое, она ведь даже не знает о таких серьёзных вещах.
- Вова сказал, – добродушно доверилась девочка. – А ещё он сказал, что когда мы с ним умрём, то встретимся на небе, и там нам будет не так одиноко, как здесь….»
Вова, тогда действительно умер. Семилетний мальчик умер от остановки сердца, во сне, – пожалуй, это единственное, что успокаивало меня на протяжении следующих трёх лет, его смерть была безболезненной. И когда я приблизилась к отметке критичного возраста, в котором мой юный друг покинул этот бренный мир, я уже морально была готова к смерти, толком не осознавая, что же это слово означает на самом деле. Я понимала только, что я так же как и Вова уйду туда, где не будет моих мамы и папы, не будет весело смеющейся сестры Лизы и никого, кого я знаю сейчас. А ещё я помнила, как Вова рассказывал, что там мы сможем играть, бегать, прыгать и всё, что сейчас нам запрещают делать родители, это безумно мне нравилось, потому, что мне так хотелось быть похожей на обычных детей. Вова говорил, что он встретит меня на небе, и я очень хотела умереть, чтобы начать жить как все…
Я не умерла тогда, не умерла и через год, пошла в школу, попала в больницу, меня перевели на домашнее обучение, а потом я заперла себя в свои картины, переставая ждать смерть на свой следующий день рожденья. Я не умерла даже в четырнадцать, и в восемнадцать смерть не пришла за мной, а всё потому, что моё слабое сердечко оказалось очень сильным и настойчивым и не хотело прекращать биться за эту жизнь, упрямо чередуя черепаший ход с неумолимой секундной стрелкой на часах. Я упрямо живу, будто назло кому-то, или себе в отместку за нелепую мечту в семь лет – умереть, чтобы начать жить…
