– …магией в этих материалах, – заверил меня Лукич, – даже не пахнет, и, скажите на милость, о какой магии, черной или белой, можно вести речь, если в особом санитарном изоляторе НКВД до начала пятидесятых годов содержались два отчаянных лейтенанта из предвоенного призыва, в составе группы захвата участвовавших в нападении на небезызвестную квартиру на Большой Садовой.

Один занимал позицию на пожарной лестнице, приделанной к стене злополучного дома № 50-бис, другой в упор обстрелял в подворотне чудовищного черного кота с примусом в лапах.

Ни одна пуля не попала в цель, а если и попала, то зримого вреда продукту библейского мракобесия не нанесла.

Увертлив оказался, па-адла!.. Скакал так, что не было никакой возможности прицелиться.

От невозможности выполнить боевой приказ рассудок у комсомольцев помутился, так что пришлось поместить их в лечебницу.

Напоследок хозяин попросил меня снять с антресолей хранившиеся там материалы.

– Боюсь, руки подведут, – признался хозяин. – Годы не те.

Мы вышли в прихожую.

Я влез на табурет и распахнул дверцы. Сверху лавиной посыпались бумажные листы.

Множество бумажных листов…

С печатями и без печатей, с подписями и без оных, с датами и резолюциями, напечатанные на машинке и написанные от руки. Карандашом и чернилами. На стандартных листах и вырванных из блокнотов четвертушках. На одном из них, под заявлением о приеме в члены СП СССР, явственно проступал автограф известного писателя – сужающаяся к окончанию надпись, осененная верхней перекладиной буквы «Б». В этой груде попадались и фотографии – в большинстве своем хорошо известные, – а также какие-то разноцветные тряпочки, напоминавшие завязки от папок, скрепки, промокательные бумажки.

Отыскался даже огрызок карандаша, угодивший мне прямо в темя. Вероятно, для напоминания, чтобы умнее был…

Бумаги загромоздили пол, повисли на вешалке, на каракулевом воротнике, на котором еще поблескивали капли дождя. По-видимому, Юрий Лукич Рылеев совсем недавно выходил на прогулку.

Как же их обработать? Без скрепок и завязок?.. Это же годы упорного и кропотливого труда!..

Хозяин помог собрать наследие прошлого и успокоил:

– Ничего. Потихоньку разберетесь. Я вас не тороплю.

Я вздохнул.

Петля затягивалась все туже.

Уже дома, выложив на стол гору перемешанных, перепутанных, упакованных в выцветшие картонные папки документов, я решил для начала хотя бы приблизительно привести их в порядок. Разобрать по датам, по ведомственной принадлежности, составить хотя бы неполную опись, без чего извлечь из этих выцветших строчек что-нибудь отчаянно-детективное, зажигательное, с претензией на историческую весомость, было немыслимо. Впрочем, по нынешним понятиям на последнее условие можно наплевать.

Лихо закручено – Ленин в юбке! Это когда же Владимир Ильич разгуливал в юбке? Возможно, в Швейцарии, когда лазил по местным вершинам в компании с Инессой Арманд?.. Перепутал, так сказать, с утречка…

Была ночь, март…

В палисаднике орали коты. Соло исполнял зловещий черный разбойник, размерами вполне соответствовавший известному Бегемоту. Подпевал ему белоснежный пушистый ухажер. Тоже не хилый котище. Тут было о чем задуматься, тем более, что аккомпанировал этому истеричному дуэту надсадный лай местных собак.

Все как-то не складывалось – Рылеев, любовь к свободе, паскудное желание состряпать что-нибудь лихое на историческую тему, моя пропащая жизнь, потеря ориентиров, совдеповские привычки с повышенным вниманием и в то же время не без опасливой настороженности относиться к печатному слову, а также нежелание брать на себя ответственность.

Тот же Булгаков…

Что я Булгакову, что мне Булгаков?

Був Гаков и весь вышел.

Чем в мире, устроенном по бездушным лекалам, может помочь даже самый занимательный автор? Вспомнилась Инесса Арманд, пифия революции. Она же штурман Жорж в небезызвестном романе, которым мы зачитывались от корки до корки.

Да и сам Владимир Ильич…

Не так уж дерьмово он потрудился, чтобы наряжать его в юбку. Слава богу, знамя на рейхстаге, Гагарин в космосе, атомная бомба в кармане, а читал его упомянутый на поминках преемник булгаковский роман или нет – дело десятое. Если даже читал, в чем у меня сомнений не возникало, чем это может помочь мне?

Вспомнились восторги Фадеева, восхитившегося прозой умиравшего Гакова, его частые посещения Михаила Афанасьевича. Я читал его письма Булгакову. Если добавить, что именно Фадееву как руководителю Союза писателей СССР вменялось в обязанность информировать Петробыча о состоянии дел в самой передовой литературе в мире, а также последующую его любовную связь с Еленой Сергеевной Булгаковой, трудно вообразить, чтобы в разговоре с Хозяином Фадеев не отметил выдающиеся литературные достоинства «закатного» романа, а тот по праву сильного не познакомился с этими достоинствами…

Вот уж кого можно назвать Лениным в юбке, так это Елену Сергеевну.

Героическая женщина!..

Но какое мне дело до героизма, до страстей революционных, дореволюционных, послереволюционных?.. Что еще новенького можно узнать о пятилетках, проработках, смертельно опасных уклонах, загибах, соцсоревновании, ударниках и вредителях.

И зачем?

Казалось, все уже сказано, тоталитаризм осужден, бездна пройдена. Объективная реальность, данная нам на просвет, на ощупь и на вкус, давным-давно с помощью способа наименьших квадратов наглядно продемонстрировала – мир извращен, далек от совершенства, полеты возможны исключительно во сне, а наяву нас гнетут темные силы. Следовательно, пора набраться храбрости и смело взглянуть в лицо истине.

С другой стороны, Трущев, насколько мне помнится, так же веско доказывал, что дважды два четыре и как ни ерепенься, ни зови на подмогу иррациональные, мнимые и всякие прочие спекулятивные числа, – это не более чем попытка увильнуть от поиска согласия.

Способ наименьших квадратов вокруг пальца не обведешь…

Я вздохнул, открыл папку…

И замер.

Первой же фразой Афанасьич сумел вывести меня из скептоидического равновесия. Даже в этой трудной обстановке он убедительно подтвердил, что умеет словом подкрепить пропетые в его адрес дифирамбы.

…выжить?!

Как?!

Я подошел к окну. Собачий хор по-прежнему заливчато повествовал о превратностях земного бытия.

…выжить?!

Как?!

Что это? Крик души?.. Вопль о помощи?..

Этот роковой вопрос, со времен Гражданской войны в острейшей форме преследовавший Булгакова, с началом перестройки не менее жутко нависал надо мной, а также над теми, кто меня окружает. Они в большинстве своем русские люди, и автор, по совету Льва Толстого, обратился к ним и к тому смыслу, который они вкладывают в жизнь. Его можно истолковать так – прежняя мораль умерла, самое время определиться, как жить дальше.

Что касается Ивана Николаевича Понырева, бывший поэт, именовавший себя Бездомным, как известно, закончил истфак МГУ и некоторое время работал в Институте мировой литературы.

В октябре 1941 года профессор Понырев записался в народное ополчение и в ноябре «пал смертью храбрых» под Можайском.

Похоронка на него пришла в декабре, а в январе на квартиру, где доходила с горя профессорская вдова Нина Власьевна, явились двое из НКВД. Люди в штатском забрали бумаги Ивана Николаевича и на прощание отоварили карточки с трудом встававшей с постели вдове. Однако этот жест доброй воли не спас Нину Власьевну. В ту зиму на Москве было чрезвычайно голодно. Не так, конечно, как в Ленинграде, но и этого недобора слабой на здоровье женщине хватило, чтобы отдать Богу душу.

Это возможно.

Михаил Булгаков и его романные герои, именуемые в дальнейшем «оперативной группой Воланда», проходили по четвертому отделению Четвертого (Секретно-политического) отдела Главного управления государственной безопасности Народного комиссариата внутренних дел СССР, а на служебном жаргоне: «4 отд. СПО ГУГБ НКВД СССР».