– Никаких особых познаний в ювелирной области от вас, фон Шмидт, и не требуется. Для этого существуют специалисты, которые обязательно будут прикомандированы к вашему морскому конвою. А пока же для меня важно знать: вы, лично вы, готовы выполнить мой приказ?

– Поскольку это… приказ, – едва заметно передернул плечами оберштурмбаннфюрер. – А я – все еще солдат. Правда, в вашем прямом подчинении я не нахожусь, поскольку после вступления в ряды СС являюсь офицером службы безопасности. Но в сложившихся условиях…

– Следует помнить, что речь идет об особом приказе, связанном с выполнением задания исключительной важности. Поэтому-то и спрашиваю: вы, подполковник войск СС, готовы выполнить этот приказ любой ценой и самым надлежащим образом?

– Поскольку это приказ, – словно бы заклинило старого служаку фон Шмидта.

– Был бы здесь Отто Скорцени, – не воспринял его состояния командующий Африканским корпусом вермахта, – или кто-либо из его людей, выпускников известной вам Фридентальской разведывательно-диверсионной школы, я, сами понимаете, обратился бы к ним.

Барон воспринял эти слова, как удар ниже пояса. Оказывается, что из-за необходимости поручить кому-то выполнение особо важного задания к нему обращаются только потому, что рядом нет Скорцени или кого-либо из его диверсантов! Но, с другой стороны, разве не сам он продемонстрировал фельдмаршалу какую-то странную неуверенность?

Шмидт внутренне встряхнулся, стал по стойке «смирно» и натужно, словно пытался взвалить на спину некую тяжесть, прокряхтел:

– Так точно, господин фельдмаршал. Ваш приказ готов выполнить самым надлежащим образом.

– Вот теперь вижу, что передо мной оберштурмбаннфюрер СС, а не вермахтовский интендант. Иное дело, что на какое-то время вам нужно будет перевоплотиться в интенданта, но что поделаешь?..

– Извините, господин фельдмаршал, я – боевой офицер СС, и к тыловой службе…

– Не утруждайтесь, барон, знаю. – Он вручил фон Шмидту причитающийся ему «бульк-орден» и прошелся по просторному шатру. – Потому и считаю, что от вас мы смеем ожидать кое-чего поважнее, нежели обычной армейской исполнительности. Например, исключительной бдительности и столь же исключительной преданности.

– В этом можете не сомневаться, господин фельдмаршал.

– Только речь идет не о преданности сокровищам и пиву, а о преданности лично мне. Иначе мы попросту не сможем выполнить то, что задумали.

– В моем чувстве долга вы не разочаруетесь, но…

– А при чем здесь ваше «но»? – резко парировал фельдмаршал, напоминая фон Шмидту, что терпеть не может, когда подчиненные произносят это свое «но».

– Очень важно знать, кто именно поддерживает нас в Германии. Из самых высокопоставленных чинов, естественно. Иначе самим нам сокровища не переправить, не спрятать, не сберечь. Даже если удастся прорваться с ними через заслоны англо-американских рейдеров, под вой штурмовиков, по партизанским тропам Северной Италии…

– Справедливо, барон, справедливо. – Роммель откупорил свою бутылку и разлил пиво по двум кружкам, одну из которых тут же протянул своему собеседнику. Этим он дал понять, что врученный ему ранее «бульк-орден» оберштурмбаннфюрер может взять с собой, утолив перед этим жажду из кружки.

Теперь он вел себя со Шмидтом не как с подчиненным, а как с единомышленником. А главное, ему понравился практицизм, с которым барон подходит к их, теперь уже общему, делу. Вот только самого барона настораживало, что фельдмаршал слишком уж долго держит паузу.

– Я так понимаю, что ни Гиммлер, ни Кальтенбруннер, ни Борман…

– Только не Борман, – поморщился командующий Африканским корпусом. – Терпеть не могу этого слюнтяя, даже несмотря на то, что он стоит во главе партии.

– Кто же тогда?

Лис Пустыни растерянно промолчал. Он вообще не ожидал подобных вопросов, полагая, что его, Роммеля, «героя нации», высокого покровительства для барона окажется вполне достаточно.

«А ведь в Берлине в этом деле покровителя у него нет! – с удивлением открыл для себя фон Шмидт. – Фельдмаршал, наивная его душа, просто отдает эти сокровища рейху, не задумываясь над тем, в чьи конкретно руки они попадут, кому в итоге достанутся».

– В таком случае, господин фельдмаршал, следует подумать не только над тем, кому мы можем довериться во время прохождения операции, но и кого следует напрочь исключить, а кого – столь же решительно опасаться.

– Хотел бы напомнить, барон, что перед вами – командующий экспедиционным корпусом, а не главарь сицилийский мафии, – помрачнел Роммель. – И мне крайне неприятно заниматься всем тем, о чем вы только что говорили.

Шмидт не сомневался, что фельдмаршал искренен с ним, однако эта его искренность лишь усугубляла сложность положения. Налаживать связи в верхних эшелонах власти, так или иначе, придется ему, Роммелю. Осуществлять общее руководство операцией тоже способен только он. И наплевать, кем он будет чувствовать себя при этом: главарем мафии или пиратствующим капитаном какого-нибудь шлюпа.

– За сокровищами начнется охота сразу же, как только они будут доставлены в порт, для погрузки. А возможно, и раньше. Причем бригады охотников станут формироваться чуть ли не во всех столицах мира. И не думаю, что прибытие конвоя в Германию само по себе обезопасит нас с вами; скорее наоборот: в самом Берлине неминуемо найдутся люди, которые захотят избавиться от нас, как от нежелательных претендентов на часть сокровищ или, по крайне мере, от нежелательных свидетелей.

– Над таким исходом операции стоит поразмыслить, – угрюмо согласился фельдмаршал, заставив фон Шмидта еще раз задуматься над тем, в какую опасную игру втравливает его этот безвольный человек.

Вода в бадье слишком плохо охлаждала пиво, и Шмидту оно показалось мыльно-горьковатым на вкус. Тем не менее оба офицера срывали губами его желтоватую пену, как лепестки с цветков райского блаженства.

– Подобрать команду вам поможет лейтенант Кремпке, – возобновил их разговор Роммель.

– Почему именно он?

– Специалист. Сын ювелира и его же ученик.

– Даже предположить не мог, что сыны ювелиров тоже «умудряются» попадать в действующую армию, да к тому же – в «африканскую».

– Не удивляйтесь, если хорошо поискать, мы найдем у себя даже двоюродного племянника английского короля. Вас это в самом деле поражает?

– Уже нет, – сладострастно употребил барон очередную порцию почти священного – в условиях этой безводной пустыни – напитка. – Мало того, я никогда не сомневался, что все ювелиры – великосветское дерь-рьмо; до той поры, естественно, пока их не превращают в дерь-рьмо окопное. Как, впрочем, и племянники королей. Однако лейтенанта этого, «ювелирного», из-под пуль следовало бы изъять, причем сделать это надо немедленно.

– Уже изъят, – охотно заверил фельдмаршал, причем в устах его это прозвучало, как в устах обывателя традиционное: «Обижаешь! Мы в этой жизни тоже кое-что смыслим».

– В нашей с вами ситуации простительнее было бы потерять половину дивизии, нежели одного такого специалиста.

– И мы ни в коем случае не потеряем его, оберштурмбаннфюрер.

Опустошив в сумеречном одиночестве каюты половину бутылки, барон так и уснул в кресле беспечным сном разбогатевшего в мечтаниях нищего. И снился оберштурмбаннфюреру тот же навязчивый шизоидный сон, который преследовал его вот уже в течение нескольких ночей: он обнаруживает себя на огромной груде сокровищ, которые медленно, но неотвратимо, словно убийственная трясина, засасывают его, угрожая погубить в своих недрах.

Барон терпеть не мог ни снов, которые обычно именовал «потусторонним бредом», ни их толкователей, тем не менее этот «потусторонний бред» почему-то казался ему по-настоящему зловещим.

Проснулся же фон Шмидт уже в те минуты, когда загрохотали зенитные орудия, а все пространство над кораблем стало изрыгать рев авиационных моторов.

«А ведь ты никогда не простишь себе того, что, доставив в Европу невиданные сокровища, так и вернешься с войны разорившимся аристократом, не имеющим за душой ничего, кроме трех орденов и двух нашивок за ранение», – молвил себе барон, вновь принимаясь за бутылку прекрасного вина.