Расчет оправдался: когда умер кабинет-министр Ягужинский, бывший Пашка Ягужинский Петра I, назначенный при нем генерал-прокурором Сената, обижаемый верховниками, за что его сразу возлюбила Анна, то Бирон двинул на это место Волынского. При этом – откровенный и прямой человек, когда дело касалось нелицеприятных характеристик нижестоящих – фаворит заявил:
– Я хорошо знаю, что говорят о Волынском и какие пороки он имеет, но разве среди русских можно найти более лучшего и более способного человека?
Желающих спросить у Бирона, чем же – в положительную сторону – отличаются стоящие вокруг него тесно сомкнутыми шеренгами иностранцы, не нашлось, и этот риторический вопрос вошел в историю.
Свою лепту в определение политико-нравственной физиономии Артемия Петровича внес и сам Ягужинский, чувствовавший, что на императрицыных конюшнях дожидается своего часа его преемник:
– Предвижу, что Волынский проберется в кабинет-министры, – посредством лести и интриг. Но не пройдет и двух лет, как принуждены будут его повесить.
Сурово, но в некоторой мере справедливо. Конечно, Волынского трудно назвать идеалом, но ведь жизнь и судьба зачастую не выбирают и делают своих героев не из рыцарей без страха и упрека, а из того материала, который есть в данный период в наличии, который попадается под руку. И среди них могут оказаться всякие люди – поскольку все живые, обладающие, кто больше, кто меньше, достоинствами и недостатками – но, ощутив свое предназначение, они очищаются пламенем жертвенности, и короста предыдущих неблаговидных деяний сползает с них, как шкурка с царевны-лягушки. Так постепенно происходило и с Волынским.
Поначалу озабоченный – как и многие из современников его – мыслями о благах сугубо материальных, он, достигнув, можно сказать, вершин служебной лестницы, почувствовал в полной мере вкус к делам державным, когда первое место в его миропонимании заняли вопросы государственные, требовавшие скорейшего и единственно-правильного решения. Это неминуемо привело его к зыбким патриотическим кругам, ибо засилие иноземцев было вопиющим, а их отношение к стране одиозно-утилитарным.
Человек тридцать собиралось в его доме, где хозяин – как человек способный и государственно мыслящий – зачитывал им, комментировал и подбивал на споры по своему «Генеральному рассуждению о поправлении внутренних государственных дел».
– Господа, – торжественно говорил Артемий Петрович, обводя блестящими глазами достаточно представительное собрание, – я убежден, что все важные государственные должности должны непременно занимать дворяне.
Уловив недоуменно-недовольное шевеление Нарышкина и Урусова, представителей самой высокой знати, поспешил разъяснить:
– Под дворянством, господа, я, разумеется, понимаю всех лиц благородного происхождения, не отчленяя и нынешних потомков достойного боярства. Но встает вопрос: каким образом возможно пробудить державные чувства дворянства, когда наше время дает пример как раз – наоборот, всеобщего наплевательства? Выход один – предоставить дворянству возможность действительно решать судьбу отчизны. А для этого должно расширить состав Сената, подкрепив его лучшими людьми благородного происхождения, передать им и все должности канцелярские, дабы не думали ныне сидящие там, что они – пуп земли и без них все замрет. Нет, господа, они ошибаются! Дворянство само в состоянии управлять державой полностью.
– Артемий Петрович, – вмешался, не выдержав, Хрущов, – а чем государство жить-то будет?
– Резонный вопрос, господин Хрущов. Мое «Рассуждение» предполагает поощрение отечественных – повторяю, отечественных – промышленности и торговли. Тарифы и уничтожение всех внутренних препон – это, я уверен, дает государству недостающие богатства. Государство при правильном управлении непременно, я уверен, должно богатеть. Но управление должно быть разумным. Ныне же правят у нас люди недостойные. Государыня наша не сказать, чтоб особенно была умна, проще говоря – дура, да и правит ведь, вы знаете, не она, а герцог Курляндский, ныне который уж совсем к короне явно подбирается. План свой давний – женить племянницу императрицы на сыне своем он не отставил… «Годуновское» это намерение, господа. И не шушукайтесь, пожалуйста. Герцог знает об этом моем отношении.
– Недаром он так к вам холоден!
– Совершенно правильно, Петр Михайлович. И так от немцев не продохнуть – так нам еще немца на престол не хватало! Нешто мы такие глупые, что сами не справимся? Надо просто своих дворян учить лучше, дабы они готовы были взять бразды правления в свои руки. Попервоначалу можно будет и за границу их посылать для учения. Зазорного здесь ничего не вижу – каждый народ умен, и учиться друг у друга никогда не грех. Но учиться, когда сам ощущаешь, что нужно сие, а не когда менторы твои, от чванства и гонора раздувающиеся, учат тебя, недоросля темного и неумытого, премудростям европейским. Впору тогда спросить: каков же тогда сам учитель, что светильник разума, коий должен нести незнающим сие еще, пытается обернуть в огонь, на котором ему жертвенных тельцов поджаривать учнут? Подлинно знает он нужное или токмо пыль в глаза пущает? А при правильном обучении недорослей дворянских у нас и свои природные министры со временем будут.
– Скажите, Артемий Петрович, – спросил из своего кресла покойно сидевший Федор Соймонов, – все, что вы говорите – это хорошо, правильно, со всем этим я согласен. Но это все в общем. А вот, так сказать, ежели взять ваши планы помельче: как будет государство в губерниях-то управляться? Ведь сами знаете – государство богатеет, когда налоги собирает, а то ведь и на образование недорослей наших не хватит.
– Федор Иванович, предполагаю я восстановить воевод и не сменять их. Налоги им будет собирать в этом случае сподручнее.
– А вот Василий Николаевич Татищев, как раз, наоборот, говорит, что бессменные-то воеводы-губернаторы погрязнут в мздоимстве.
– Ну, сами посудите, Федор Иванович! Скажем, он знает, что его менять-то не будут, он и будет брать умеренно – чтоб и на другой год осталось. А ежели он сидит, а на другой год уже тут его не будет? Так он после себя пустыню оставит.
– Да ведь, Артемий Петрович, это чтобы воевода ваш о завтрашнем-то дне своем думал-то, он умным человеком должен быть, а ежели – пока мы министров своих не воспитаем – не наберем столько? Может, прав Василий Никитич: говорит он, что не воеводы по губерниям нужны, а коллегии крепкие? Где губернатор – один из коллегии.
– Умных мы наберем, Федор Иванович. На Руси их хватит. А коллегии эти анархию породят. Советовать многие любят, а отвечать один должен. Россия всегда была сильна монархией.
– Это после Батыя.
– Так и Батый-то сумел прийти, что власть великого князя зашаталась.
– Власть власти рознь, Артемий Петрович. Русь наша древняя была сильна не только князем, но и советом бояр с дружиной, и вечем Новгородским. Вы же сами говорите: пока интерес державный в дворянстве не разбудим – государству сильным не быть. Ну, да это и потом домыслить можно будет. А вот за смелость вашу перед Бироном – низкий вам поклон от всех нас.
– Благодарю вас, господа. При первом же благоприятном случае представлю государыне мысли о ближайших ее. Быть может, слова мои убедят ее искать достойных…
Случай представился летом 1738 года.
– На кого метишь? – жестко спросила Анна Ивановна, рассмотревшая замаскированный упрек отнюдь не за лучший выбор своего окружения.
– Куракин, но больше всего Остерман, ваше величество, и Бирон.
– Письмо с советами подаешь, как будто молодых лет государю! Из Макиавелли это вычитал?
– Ваше величество, я…
– Ступай!
Благоволение было потеряно, но время шло, а Бирон все медлил с выводами, которые он мог бы подсказать больной уже давно и тяжело императрице. Волынский занялся устройством торжественного действа, прошедшего почти сразу после торжеств по случаю заключения мира с Турцией, в ходе которого был создан знаменитый Ледяной дом – чудо умелых рук мастеровых и неизгладимый позор для русских, окружавших трон; и не одних царедворцев – были унижены не только непосредственные участники, но и все те, кто был свидетелем этого действа.
