– Прости, прости меня… Прости, Сева, не убивай…

– Говори все, с самого начала.

– Началось с собаки. Когда сдох хлупинский бассет, Тоня… то есть Кулькова… сказала Хлупину, будто ты отравил. Хлупин нанял какого-то вора, молдаванина, чтобы он проследил за тобой и отнял у тебя пенсию. Это я потом узнала. Она Хлупина уговорила, она всех умеет уговаривать. Когда эта гнусная старуха на меня смотрит и говорит, говорит… Гундит, шепелявит… Смотрит пронзительно своими желтыми гляделками… Не могу… Понимаешь, не могу сопротивляться… Постепенно она меня убеждает. Я становлюсь как в тумане…

– А с Хлупиным? – опять спросил Слепаков, начиная страдать от ревности к уничтоженному прапорщику.

– Старуха уговорила меня подняться к нему. Объяснить, что ты и не собирался травить его собаку. Сначала мне было как-то не по себе. Но потом Кулькова настояла, и я согласилась.

– Эх, сволочь старуха, – скрипнул зубами Слепаков. – Убью тварь подлую, обязательно заколю стамеской.

– Что? – остановилась Зинаида Гавриловна. – Чем?

– Неважно. Говори, как было.

– Я подумала: ну что он мне сделает? Тем более я вдвоем с консьержкой. Поднялись. Я стала Геннадию… Я стала Хлупину объяснять. Он вроде ничего, не очень злился. А сам все с Кульковой переглядывался. То он на нее зыркнет, то она на него. «Давайте, – предлагает Кулькова, – выпьем кофейку в знак примирения. Я, – говорит, – на кухне быстро сварю. А вы посидите пока спокойно». Хотела я отказаться, а она уже чашки полные несет. Прямо моментально сварила, как по волшебству. Ну, думаю, неудобно, выпью полчашки. Только глоток сделала, как у меня в глазах зарябило, руки-ноги ватные, ни двинуть, ни сопротивляться… Хотела крикнуть… Голоса нет… А старуха радуется, веселится… «Давай, – говорит, – Генка, разоблачай мадам и разматывай своего… Сейчас музыканщицу мять будешь…» И стала ему помогать. Потом Кулькова сказала мне: «Если будешь брыкаться, мужу доложу, чем ты с Генкой занимаешься. Слепаков мужик сурьезный, он тебя, распутницу, из дому вышвырнет. А промолчишь, останется в тайне». Пришлось мне с того дня по вызову на одиннадцатый этаж спускаться… – Зинаида Гавриловна тихонько завыла и вся закисла от слез.

– Когда же встречи происходили? Когда я консультации давал о соединении репы с брюквой? Ну а здесь-то как же ты, Зина, оказалась? Омерзительный притон! Это кто же, лесбиянки-активистки?

– Нет, они феминистки, за женское равноправие. Но которые желают – и в сексуальных вопросах без мужчин обходятся.

– А сестра? Где живет в Барыбино твоя сестра? Врала мне?

– Действительно жила моя двоюродная сестра Лена в Барыбино. Потом дочка ее, Анастасия, от первого брака, вышла замуж. Дом продали и переехали не то в Звенигород, не то в Волоколамск. Я с тех пор их из виду потеряла. И тут – как совпадение какое! Старуха Кулькова мне при встрече приказала: «Поедешь в Барыбино, как всегда. Я твою сестру в другое место перевела, чтобы не мешалась. Обо всем договорено. Будешь в аргентинском салоне оставлять на сутки свой аккордеон. А потом с ним в Барыбино, вот карточка – как в нужное место тебе попасть. Там играть будешь на чем-то другом, ты у нас на все руки мастерица. Мне еще спасибо скажешь. Платят хорошо. Там такие, как ты, нужны». – «Зачем аккордеон-то?» – спрашиваю у нее. «Не твое дело, – гаркнула Кулькова, – делай, как тебе сказано. Меньше знаешь, дольше жить будешь».

Зинаида Гавриловна почти оправилась от потрясения. Поглядывала на Всеволода Васильевича как бы с намеком на сочувствие. Но сегодня неприятности у нее только начинались. Слепаков молча о чем-то раздумывал. Его жена нервно поправила прическу с кудрями и фальшивыми бриллиантами из стекла. Гладкий лоб пересекла морщина. Она припомнила главное из того, что ее тревожило.

– Откуда ты узнал про «Золотую лилию», Сева? – Лицо Зинаиды Гавриловны стало пятнисто-пурпуровым, как при скарлатине.

– Просто в твоих бумажках нашел карточку. Ну, сбрасывай дурацкое тряпье, одевай свои вещи и едем домой. Там скоро похороны Хлупина состоятся.

Слепаков собрался сообщить жене о том, что капитан Маслаченко, старший оперуполномоченный по уголовным делам, интересовался неизвестным объектом вблизи Барыбино и что наутро повесткой ее вызывают в милицию, но решил об этом не говорить.

– Я тебе хочу еще рассказать про Кулькову, – взволнованно продолжала Зинаида Гавриловна. – Сходила я как-то в наш строгинский храм в Троице-Лыкове. Видела, как туда дежурная по подъезду заныривала. Спросила потихонечку про нее у церковных старушек, а они мне говорят: «И, милая, тута все знают, что Тонька Кулькова ведьма. Да очень злостная притом. А определил ее старенький батюшка отец Арсений, хоть у него уже голова от слабости трясется и бородка белая. Во время службы-то, как стали святые дары выносить, все прихожане стоят стоймя и на амвон смотрят лицом. Одна Кулькова отвернулась, аж затылком вперед, как сова какая. Это потому, что ведьмам нельзя святые дары зреть погаными их глазищами. Может у них утроба от того лопнуть, и кишки на пол выпадут. Так что – ведьма Кулькова, ведьма. Ты, милая, не сумневайся». И я сразу поняла; отчего у нее такое странное на меня влияние.

– Не морочь голову, Зинаида, – свирепо прошипел Слепаков. – Переодевайся и уходим.

– Что ты, Сева! Меня Илляшевская не отпустит. Я не имею права до конца ночи уходить. Я здесь в полной ее власти. Она меня в подвал посадить прикажет.

– Да мы где вообще находимся? В Москве мы живем или в какой-то воровской малине, черт их всех драл!

– Мы здесь находимся в «Золотой лилии», – печальным голосом произнесла Зинаида Гавриловна.

– Ну, я сейчас разберусь с вашей дылдой! Я сейчас ей устрою! – взревел Слепаков и помчался к кабинету Илляшевской.

Однако высокая брюнетка в средневековом камзоле была не у себя. Она стояла при входе в зал, откуда доносились поросячий визг и истерический хохот. Что за специфические забавы наблюдала директриса, было неясно. Слепаков подскочил к ней.

– Я забираю жену из вашего заведения! И не вздумайте чинить препятствия.

– Зайдем ко мне, Слепаков.

Они снова оказались в кабинете Илляшевской.

– Остынь, – сказала директриса «Золотой лилии». – Зина обязана выполнить все мероприятия, пока они не закончатся. А будешь серьезно бузить, мои гвардейцы тебе живо мозги вправят.

– Плевать я на тебя хотел, чучело огородное, мерзавка! – Видимый мир поплыл от ярости в глазах Слепакова. – Устроила похабное сатанинское кабаре!

– Сейчас ты у меня поумнеешь, глупый старик, – многообещающе сказала директриса, неожиданно профессиональным приемом захватила правую кисть Слепакова, вывернула и заломила ему руку за спину. В ту же секунду в кабинет ворвались двое охранников явно не феминистского пошиба. Они поволокли Всеволода Васильевича из кабинета Илляшевской через мраморный вестибюль к выходу. Причем вежливая Люба бежала позади, оскалившись, как цепная овчарка, задрав высоко юбку над стройными ножками, и противно кричала «и-и-и…».

Всеволода Васильевича сбросили с высокого крыльца. Он распластался на скользкой, основательно подмерзшей плиточной мостовой и получил еще жестокий пинок. С трудом поднялся. Он был в грязи, с окровавленным ртом. Кепку ему подал страж поменьше ростом, говоривший голосом подростка. Слепаков выплюнул зуб и стоял, расставив руки и покачиваясь, напоминая сильно перебравшего комедийного персонажа. К нему подбежала женщина из «Жигулей».

– Что с тобой, Сева? Тебя избили?

Всеволод Васильевич заковылял по двору, бормоча проклятия. Женщина почистила его плащ какой-то лохматой тряпкой. Они сели в машину.

– Мы можем ехать? – спросила водитель «Жигулей» охранника.

– Приказано: пусть убираются, но без синтезатора. Она закончит утром. И не суйтесь в ментуру, это бесполезно. Только вам же будет хуже.

– Жену твою не… травмируют? – Женщина, вздохнув, подала Слепакову чистый платок вытереть губы.

– У меня нет автомата Калашникова, – хрипло сказал Слепаков, – к сожалению.