В ноябре партизаны дядюшки Хо, как они его уже прозывали между собой, напали сразу на несколько аванпостов вишистской гвардии, завладев их арсеналами огнестрельного оружия, снаряжения и взрывчатых веществ. Реакция адмирала Деку была молниеносной. В регионе начались массовые расстрелы местного населения, заподозренного в пособничестве коммунистической герилье. Вооружённые отряды колонов прочёсывали местность, намеренно и целенаправленно уничтожая зерновые амбары местных крестьян, сжигая целые деревни, убивая мирных жителей.
– Только за последние две недели чрезвычайными судами Верхнего Тонкина к смертной казни было приговорено свыше трёхсот человек, мой адмирал, – докладывал Жак Коллу.
– Прекрасно! Так держать! Мы сотрём коммунистическую заразу с лица этой земли, – орал Деку, входя в раж, стуча обоими кулаками по столу и яростно пыхтя своей неизменной «Житаной», прилипшей к нижней губе.
– Тем не менее, мой адмирал, – Жак смущённо кашлянул. – Эти показатели никак не отразились на масштабе партизанских действий красных и статистике нападений на оружейные склады.
– Готовьте приказ от моего имени генералам Сабатье и Алессандри – я назначаю проведение новой карательной экспедиции на двенадцатое марта! – выкрикнул адмирал вне себя от гнева. Он просто взбеленился, натуральным образом. – Франция потерпела поражение везде, где только можно, но только не здесь. Здесь Франция не сдаётся! Здесь Франция не проиграет! Мы её последний оплот, и мы её отстоим.
О да, он отмстит красным за всё – и за горечь поражения национальной революции, и за бегство маршала Петэна в Зигмаринген, и за расовое унижение от японцев. Жак Коллу поклонился и вышел.
Девятого марта, после ночи взрывов, бомбардировок и зенитного огня, в опиумокурильне «У Нама» было необыкновенно пусто. Я вывел наружу свой верный велосипед и быстро покатил по рю де ла Помм. На городских улицах царило странное затишье, лишь издали слышался какой-то возбуждённый гул толпы, изредка прерываемый отрывистыми выкриками команд на японском, так сильно похожими на собачий лай. Когда я выехал на бульвар Шарне, моим глазам предстало странное зрелище. По обеим сторонам тротуара столпилось невероятное количество зевак из числа местного населения. Движение было перекрыто, и вдоль всего бульвара в сторону парка Мориса Лонга японские солдаты прикладами и штыками гнали целые толпы французов и других европейцев. В самом парке японская пехота выстроилась в каре, ощетинившись рядами поблёскивавших на солнце, тщательно отточенных штыков.
В центре каре находилось несколько огромных клеток для крупных зверей из зоопарка. Вот в эти-то клетки японцы и сгоняли белых колонов, попеременно потчуя их точечными, явно болезненными ударами прикладов и бамбуковых дубин. Там же взад-вперёд неспешно прохаживался офицер с катаной на поясе. Я его узнал – это он заходил к нам в опиумокурильню с патрулём. Кто-то из французов начал вопить из клетки: «Проклятые япошки, да что вы себе позволяете! Что вы о себе возомнили, сукины вы дети?!». Офицер остановился, и знаком приказал солдатам вывести француза. Беднягу мигом выволокли из клетки, подтащили к офицеру и натренированным ударом прикладов сзади по ногам поставили на колени перед офицером. У меня было такое ощущение, что я и мигнуть не успел, как японец, выхватив меч, молниеносно, одним стремительным движением правой руки, отсёк лысую голову бессвязно бормотавшего проклятия француза и сильно пнул её своим начищенным до блеска хромовым сапогом, так что она остановилась лишь докатившись до клетки и уставившись своими удивлёнными, недоумевающими глазами на пленных. Толпа зевак вокруг ахнула в один голос, а в клетках как-то разом все смолкли, так что над всем парком нависла гробовая тишина, в которой, казалось, было слышно мух, сразу же зажужжавших над телом казнённого. А офицер, вытерев меч о гимнастёрку одного из солдат и вложив его в ножны, продолжил неспешно прохаживаться взад-вперёд, заложив руки за спину, как ни в чём не бывало. Позже я узнал его имя. Это был капитан Ичигава, который в тот же день возглавил Сюртэ Кошиншины и перебрался в жёлтое здание на Катина с наглухо закрытыми ставнями.
В ту же минуту посол Мацумото в сопровождении конвоя стремительно распахнув входные двери, не обращая никакого внимания на вытянувшегося перед ним в струнку адъютанта Жака Коллу, вошёл в кабинет генерал-губернатора, положил перед набычившимся, побагровевшим Деку бумагу на японском и не терпящим возражения, гавкающим голосом потребовал немедленного перехода всех французских сил, расквартированных в Индокитае, под высокое командование микадо. Задыхающийся от шока адмирал оказался в состоянии лишь отрицательно помотать головой, после чего был под руки, тычками прикладов в спину, выведен из кабинета и препровождён в один из казематов жёлтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Под неусыпный надзор безжалостного капитана Ичигавы.
Когда Деку оказался за решёткой, его вразнобой приветствовали голоса французов из соседних камер. Из их обрывочных реплик, перед адмиралом постепенно вырисовывалась ужасающая картина. Сначала, в Лангшоне весь офицерский состав был приглашён японцами на праздничный банкет, после которого все до единого французы, присутствовавшие на обеде были коварно обезглавлены молниеносными ударами острых как бритвы самурайских мечей. Во всех других частях Индокитая французские казармы были одновременно атакованы формированиями армии Ямато, их гарнизоны тут же расстреляны и перерезаны. Лишь трём генералам удалось спастись вместе со своими воинскими частями благодаря паническому бегству в сопредельные области Китая и Лаоса. Но перед тем как бежать, они тщательно и методично расстреляли всех до единого пленных коммунистов. Особенно отличился Алессандри.
На следующий же день молодой император Бао Дай объявил из Хюэ об отмене договора с Францией о протекторате и распорядился начать формирование марионеточного правительства, под покровительством Японии, и новых структур исполнительной власти на местах из числа активистов вьетнамских национал-социалистических организаций. Минода, сменивший Деку в кресле генерал-губернатора, Кошиншины, назначил своего старого боевого товарища Ииду комиссаром «Авангардной молодёжи». Собрав на крупной манифестации в Шолоне членов этой массовой организации, одетых в униформы и декоративно вооружённых заточенными бамбуковыми кольями, тот зачитал им своё обращение на вьетнамском, в котором объявил о конце колониального рабства и о начале новой эры, во время которой каждый из присутствующих будет обязан служить делу процветания Великой восточной Азии. «Каждый вьетнамец старше тринадцати лет, любящий свою Родину обязан вступить в ряды «Авангардной молодёжи», чтобы служить интересам своей страны!», воскликнул он, и его речь потонула в продолжительных овациях. У этих людей уже сформировалась устойчивая привычка к продолжительным аплодисментам и громкому выражению согласия – они подчинились микадо так же, как до этого маршалу Петэну, в конце концов, какая разница? Отныне «Авангардная молодёжь» была обязана помогать японцам в очистке территории после союзных бомбардировок, оказывать неотложную помощь пострадавшим, убирать трупы.
Ну и повезло же нам с Рене, что на тот момент нам ещё не было тринадцати!
17.
Из тревожных перешёптываний взрослых, нам, детям становилось ясно, что грядут большие перемены. Индокитай был заочно поделен лидерами союзных государств антифашистской коалиции на конференции, в Потсдаме. По настоянию Сталина капитуляцию японцев в Тонкине и Аннаме до шестнадцатой параллели должны были принять китайские националисты из армии Чан-Кайши. В обмен советский генералиссимус согласился на то, чтобы аналогичные действия у нас в Кошиншине были предприняты войсками вице-короля Индии, графа Маунтбаттена Бирманского. Особенно беспокоился дядя Нам. Он почему-то думал, что англичане, придя из Бирмы, прикроют торговлю опиумом, несмотря на то, что при французах она приносила в национальный бюджет четверть всех доходов. Потихоньку он сплавил тётю Фын в лечебницу для душевнобольных. К тому времени от её былой красоты уже не оставалось и следа. Она вся как-то высохла, выцвела, пожелтела, её скулы заострились, а выразительные некогда глаза, пленявшие дядю, помутнели, утратили всякое выражение и провалились в темнеющие впадины глазниц. По утрам, до получения очередной дозы опиума она поминутно ёжилась, кутаясь в шерстяное одеяло, и то и дело потряхивала головой, словно бы подзывая нас к себе. На неё было жутко смотреть и, откровенно говоря, я испытал облегчение, когда её увезли на карете скорой помощи.
