-Но это воспоминание он смыть не смог. Или не захотел.
Рыжик, обняв колени руками, смотрел прямо перед собой – на тени от ветвей яблонь, тёмным узором пропечатавшиеся на белом тюле. Испуганное дыхание Камилло и Аннушки порхало вокруг него, как мотыльки вокруг зажжённой лампы. Диксону было до того страшно от подобной откровенности, что старикана трясло в ознобе. В серых же глазах Аннушки перемешались меж собой искренне соучастие, восхищение и негодование. Но девушка молчала, не желая спугнуть преждевременностью слов повисшую дождливую тишину…
-Теперь мне не страшно идти по Дороге рядом с тобой, Рыжик, – неожиданно прошептал Камилло, склонившись близко-близко к своему найдёнышу – так, что нечаянно пощекотал пышными усами его шею с двумя тёмными родинками. Рыжик передёрнул плечами от озноба и пробурчал, скосив глаза на Диксона:
-Твоими бы усами, Камилло, да ботинки чистить! Спасибо…
-Я понимаю вас, Диксон. Я бы тоже пошла, – Аннушка легла на пол, разметав гриву светлых волос по круглым зелёным вязаным коврикам, похожим на листья кувшинок. – Только не могу я уйти из города – высохну без дождя, как выброшенная на берег ряска.
-А я вот так умираю без свободы, – Рыжик тоже растянулся на тёплых досках, голова к голове с Аннушкой. Раскинул руки, ловя в ладони дождевую воду, капающую с изрытого трещинами потолка. Они с Аннушкой обменялись трепещущими и зыбкими, как рябь на воде, улыбками. Их волосы спутались на полу – золото и серебро, их ресницы соприкасались и тёрлись друг о друга – крылышки двух бабочек, траурной и светлой…
-Спокойной ночи, – куда-то самому себе в усы еле слышно пожелал воспитанный до чёртиков Диксон и в три длинных шага исчез из кухни. Прикрыл дверь, оставляя за ней шуршащий шёпот, сплетение мыслей и тел, танцы теней на коже и биение пульса дождя в гулкой пустоте старых Аннушкиных тазов с чёрными дырами на дне. Вздохнул о чём-то своём и ушёл спать.
Укладываясь на длинном, старом и скрипучем, как и сам Камилло, диване (мы с ним братья-близнецы, разлученные в детстве!), Диксон по-вечернему медленно думал о себе и о своём месте в мире. В дрёме ему мерещились полторы комнаты его квартирки на Текстильной, и Камилло уже не мог сказать – была она в его жизни, или это просто сон, навеянный ливнями Дождьграда?..
Камилло Диксон спал, и ему снился переулок Каховского и табачная комендантша, которой никогда в жизни ничего не снилось, ну и бог с ними, со снами. Дьен Садерьер не спал, ну и бог с ним, с Садерьером. Рыжик и Аннушка слушали дождь и своё дыхание, а девушка с таможни смотрелась в зеркальце круглой пудреницы и кое о чём при этом сильно сожалела…
====== 15. Гроза в Кривражках ======
-Вопрос вечера: кто такая Спать и почему я её постоянно хочу?..
Рыжик, опасно пошатываясь на хлипком гостиничном стуле, развешивал на протянутой через номер бечёвке постиранные Камилловы рубашки. Диксон же возлежал на диване, то и дело зевая с такой самоотдачей, словно был пытающимся проглотить баскетбольный мяч бассет-хаундом.
Щёлкнув последней прищепкой, Рыжик отозвался:
-Если тебе тяжело, давай останемся в Льчевске до конца недели. У меня пока хватает денег на гостиницу, а в северной столице есть что посмотреть, скучать не станем. А ты тут пока отъешься, выспишься…
-Слуш, ты такой заботливый! – восхитился Камилло ехидненько в перерывах между зевками. Рыжик в ответ очаровательно оскалился:
-Я не заботливый, я практичный. Что толку гнать на выгул чахоточную корову? Ещё помрёт где-нибудь по дороге, не дойдя до сочной луговой травки, думай потом, куда труп девать…
-Э! Значит, это я корова? – Диксон, ещё не решивший, обижаться ему всерьёз или нет, кинул в Рыжика барбариской.
-Нет, Камилло, – тихо и печально изрёк Рыжик из-за рубашки: над верёвкой виднелись только его чёрные глаза и длинная чёлка. – Ты не корова, Камилло. Ты дятел.
-Вредина, – Диксон метнул ещё одну барбариску и попал своему найдёнышу в лоб. Рыжик едва не рухнул с инвалидского стула, в последний момент схватившись за мокрую рубашку и удержав равновесие. Устыдившийся Камилло быстро запихнул третью сосульку в рот и сделал невинные глаза.
-Кстати о коровах, – Рыжик слез на пол, унёс пустой таз в душевую и оттуда более громко продолжил, – ты что-нибудь слышал про Кривражки и тамошних бурёнок?
-Не-а! – Камилло, смекнувший, что сейчас будет сказка на ночь, поудобнее развалился на диване и насыпал себе на живот барбарисок про запас – чтобы не шевелиться потом лишний раз. Вытирая на ходу руки и расправляя закатанные рукава блузы, Рыжик вернулся в комнату и сел в ногах у Диксона, обняв колени руками и глядя куда-то вдаль.
-Началась эта история в сильную грозу – такую, какой Кривражки не знали уже лет сто…
Такой грозы Кривражки не знали уже лет сто – особенно если учесть, что антициклон накрыл небольшое поселение в совершенно неурочное время, в конце ноября. Старожилы крестились и вздрагивали, слушая удары крупного, как смородина, града в закрытые ставни. Ветер заворачивал листы кровельного железа так, словно они были бумажными, валил деревья и фонарные столбы – расшалившийся ребёнок, разрушающий спичечные домики и раскидывающий их по всей комнате. Он завывал в печных вьюшках и воздуховодах немногочисленных многоэтажек, и от этого звука даже взрослым хотелось спрятаться под одеялом с головой и не вылезать, пока гроза не окончится.
Арина Арахис, совсем недавно переехавшая в Кривражки из Кирпичного, тоже не спала этой ночью. Девушка, бледная, встрепанная, похожая на привидение в длинной белой сорочке, нервно бродила по кухне, грызя ногти. Ей было страшно – очень страшно. Даже когда Арину в детстве за провинности оставили однажды ночью в трамвае, идущем в Депо, она и то так не боялась.
Свет отключился уже на пятой минуте грозы, и теперь тесную кухоньку Арины освещали лишь фотографически-белые, нестерпимо яркие вспышки молний. Наружное стекло треснуло, пробитое градом, и Арина понимала – внутреннее проживёт немногим дольше его. Глядя в небо, где рваные чёрные облака закручивались в какую-то безумную воронку, девушка вся тряслась от ужаса.
Всё это, – отключенная энергия, битые стёкла, плачущий за тонкой стеной ребёнок, – она уже видела, уже переживала во время войны между староверами и сторонниками прогресса. А потому знала: все понесённые Кривражками потери – это пока только первые жертвы, скошенные рукой тёмного жнеца. Будут ещё – ночь так длинна, да и рассвет может не стать избавлением.
«Я должна как-то это закончить, прекратить», – неожиданно подумала Арина, остановившись посреди кухни, застигнутая собственными мыслями врасплох.
На противоположной стороне улицы горел двухполовинный деревянный дом. Сквозь грохот града о жестяные подоконники и раскаты грома доносились отчаянные крики жильцов и гудение пламени. Арина прикусила нижнюю губу, глядя в окно. Её страх никуда не исчез – но он оказался как бы вынесен за скобки в том сложном уравнении, что сейчас решала Арахис.
Немного поколебавшись, девушка накинула плащ с капюшоном прямо на сорочку и сунула ноги в старые разношенные баретки. Выскользнула в тёмный коридор малосемейки, привычно нагнув голову, чтобы не удариться о висящий на гвоздиках соседский велосипед.
Там, в интернате в Кирпичном, Арина Арахис, дочь лифтёрши и технолога Никельного завода, была почти счастлива. Настолько, насколько может быть счастливой девочка, потерявшая обоих родителей и еле успевшая спастись сама при отключении их дома от городских коммуникаций. Её нашли между вторым и третьим этажом, на лестнице, задыхающуюся без привычного, напоенного озоном и электричеством воздуха, с ножом в спине. Тем самым кухонным ножиком с ярко-розовой ручкой, который наточил их сосед из 18 квартиры. Он же, этот сосед, и вонзил лезвие под лопатку девчонке Арахис, когда та замазывала алой краской прикрученные на месте вырванных галогенок стеклянные лампочки. Мир тогда сошёл с ума – а Арина нет. Она выдержала, выстояла, вытерпела, и – навсегда затаила в своём сердце ненависть к тем выродкам, что призывали отказаться от жизни в накрепко связанном узами сообществе. Смерть несогласным. Смерть.
