-Как невыносимо мне сейчас осознавать, что tempus fugit и что всё бренно… – Рыжик с невесомым вздохом опустился на пол напротив Аннушки, сев на круглый вязаный коврик и предоставив Камилло радость общения с четвероногим другом. Взял свою чашку.
-Год назад ветры перемен принесли меня в суровую северную столицу Полуострова, на длинные каменные набережные и разводные мосты Льчевска, – произнёс он задумчиво. Кричали чайки, тонко пел в воздуховодах тёплый ветер. Рыжик бережно, не отводя взгляда, тащил из своей души глубоко засевший шип того июньского вечера. Не столько для замерших Камилло и Аннушки, столько для себя – он не мог, не мог носить в себе яд и железо в этом городе дождей…
Переулок Каховского
Год назад точно так же лил дождь, расходясь кругами на воде, размывая краски лиц и домов холодной северной столицы. Озябший и глубоко несчастный Рыжик брёл по заросшей старыми липами улице, безуспешно кутаясь в мокрый до нитки форменный китель – подарок офицера, с которым он ехал в одном купе. У Рыжика было немного денег, но столь отчаянно вожделеемые им зонтик и горячий чай – где их взять в чужом незнакомом городе, полвторого ночи?..
Смахнув текущие по щекам капли сердитым жестом, Рыжик прикусил губу и спрятался от припустившего ещё сильнее дождя под узким козырьком крыльца. Напротив, спрятанное в густых кронах лип, уходило в сумеречное небо старинное здание – то ли библиотека, то ли архив, то ли жилой дом. Высокие окна в частых переплётах, арки, кариатиды, освещённый пролёт парадной лестницы с бронзовыми перилами и мозаичным полом… Кое-где скользят за шторами безмолвные тени, а кое-где выбитые стёкла впускают в дом холодную мокрую темень. Рыжика заворожило это странное сочетание домашнего уюта и заброшенности, пустоты. Дрожа, обхватив себя за плечи, в полуобмороке, он стоял на грязном крыльце перед стеной ливня и всё смотрел на здание за кронами лип. Какие-то стёртые, смутные образы, невнятные и печальные, как песня со сжатыми губами, кавалькады воспоминаний… Рыжик стоял в них, как в густом сигаретном дыму, и тихо сходил с ума – столь сладостно, что по щекам по-прежнему катились и падали на чёрный шёлк капли…
Капли ночного дождя.
Потом началось. То старинное здание оказалось последним рубежом пред территорией высокого напряжения. Внешне же всё выглядело буднично до того, что скулы сводило:
-Ты что, из дома сбежал? – тётечка, втиснутая в джинсы с заниженной талией и блестючую кофту, стояла у крыльца и таращилась на Рыжика из-под зонта с весело играющими в мячики щенками. Неопределённый жест плечом: в зависимости от желания, его можно трактовать как «да», «нет» и «не лезьте не в своё дело». Тётечка выбрала вариант номер один. Ей самой так хотелось. Это совершенно точно была тётечка, а не женщина – сумма самых разнообразных слагаемых, от чёрных шлёпок при белой сумке до визгливо-игривых ноток в голосе. Это почему-то напомнило Рыжику попытки отрубленных поросячьих голов радостно улыбаться покупателям на рынке.
-Слушай, у меня подружка работает комендантом в общаге, а студенты на лето разъехались, и она потихоньку комнатки-то сдаёт, дёшево, – тётечка решительно ухватила Рыжика за локоть и, словно мухоловка, ловко втащила под заколыхавшийся зонт. Рыжик испытал лёгкий приступ брезгливости, но, понимая, что ещё одну ночь без сна ему не вынести, выжал кривую улыбку, столь же жизнеспособную, сколь выкидыш на пятом месяце. Тётечке, впрочем, было всё равно: она была вся в своём самаритянстве.
-Пошли! – скомандовала она, и Рыжик побрёл под сенью мячиков и щенков, втайне надеясь, что они направляются в старинное здание. Увы, нет – две неприкаянные души молча канули в лабиринты ночных дворов по растрескавшемуся асфальту, чтобы через десять минут выплыть из ослепительной темноты к тусклому маяку подъезда. В холле общаги хамски пахло варёными сардельками; на стенах висели натюрморты с похожими на кабачки грушами и ни на что не похожими яблоками. Произошёл короткий и деловой процесс обмена наличных на ключи у заспанной комендантши, от которой так пахло табаком, что у Рыжика запершило в горле. Ничего не соображая, он поднялся на второй этаж, освещённый единственной флуоресцентной лампой, и по вспучившемуся от постоянной сырости линолеуму побрёл к последней в коридоре двери.
-Только у нас воды горячей нет! – несказанно напугав Рыжика, громко предупредила табачная королева – оказывается, она неслышно следовала за ним, чтобы новый жилец не заблудился.
-Её на летние профилактические работы отключили.
Рыжик, уже грезивший облаком горячего пара в душевой и блаженным теплом, от такой жизненной несправедливости тихонько застонал, прижав к мокрому лицу застывшие пальцы.
-Ну, чего ты, сирота, – неожиданно ласково спросила комендантша прокуренным басом,
-Замёрз, что ли? Что с тобой делать… Ладно, обожди тут в холле минуточку, ща чё-нибудь придумаем. Ой, горюшко…
Рыжик без сил опустился на стоявший в холле продавленный диван, вытянув ноги в мокрых до коленей джинсах и заляпанных грязью, истрепавшихся остроносых сапожках – эта обувь всё же не для длинных дорог и бездомных мальчишек. Он вздохнул и велел себе радоваться хотя бы тому, что не торчит сейчас под узким козырьком крыльца, коченея от холода – parvo mea contenta и всё такое в духе суровых латинских прагматизмов.
В пятне света неслышным ангелом дождя и пустоты возникла комендантша, которая несла перед собой слегка затасканный электрический чайник, как бы отстраняя, отделяя его от себя – дар чистого сердца. Рыжик смотрел на явление чайника с мыслью: «Вот идёт Мессия!» – и, вопреки надписи Vitek на боку, уже окрестил белое чудо Машиахом. Радуйтесь и пляшите, дети земли иудейской! Рыжик, скажи тёте коменданту «спасибо».
Ухмыльнувшись самыми уголками губ, Рыжик принял в объятия новоявленного Машиаха и изобразил хомсу: шаркнул ножкой и благодарно посмотрел из-под длинной мокрой чёлки.
-Живи, – непонятно чему вздохнула комендантша и ушла по коридору, студенисто колыхаясь и закуривая на ходу.
Рыжик хлопнул ей вслед глазами – ему всегда, всегда было любопытно, о чём они думают, эти люди, живущие параллельно и перпендикулярно к его дорогам. Потом пошёл заселяться в нумера. Через десять минут чайник, окутываясь клубами мокрого пара, как ракета перед запуском, сотрясал тумбочку. Рыжик с дрожью расстилал пахнущие крахмалом простыни, желая как можно быстрее отогреться, смыть с себя пыль трёх суток бездомности и рухнуть спать. Умывальня встретила розовато-бежевым кафелем, светильниками-ракушками и незанавешенным широким окном в чернильную, непроглядную ночь.
Рыжик умылся, зачёрпывая из взятого напрокат в закутке уборщицы ведра найденной на рукомойнике пластмассовой мыльницей. Дверь не запиралась, ну и фиг с ней, всё равно тут никого нет, общежитие пусто и покинуто, как старая раковина… Горячая, даже обжигающая вода топила лёд в крови, нежными прикосновениями наносила румянец на белую как фарфор кожу, возвращала из чёрного омута ночной неприкаянности. Как мало нужно, чтобы улыбнуться своему отражению в заплаканном стекле – всего двенадцать литров горячей воды и одна чашка чая.
Рыжик спал, спрятанный в сердцевину собственных иллюзий, пока ледяные дожди смывали упавшие звёзды, опавшие листья и припозднившихся прохожих с длинных и прямых проспектов Льчевска. А там, где дышал ржавью и оттаявшей землёй поздний, набухший влагой март – там зазвонил старый чёрный телефон с диском и дырочками для пальцев. И чья-то сильная рука уверенно сомкнулась на трубке – как когти ястреба, схватившего добычу. Бесполезно трепыхаться…
Плелась по углам паутина, шуршал телефонный эфир, а зажатый в руке золотой компас на тонкой цепочке настойчиво и справедливо указывал на Север. Три часа ночи. Дождь…
Девушка с пудреницей
Рыжик проснулся точно на бритвенно острой кромке серого рассвета: чужие голоса, сквозняк по волосам, едкий запах дешёвых сигарет.
-Департамент планирования и управления семейными отношениями Некоузского округа, – странно и абстрактно представился сухопарый мужчина, бесцеремонно куривший у двери. Второй сидел на единственном стуле у окна и рылся в папке с бумагами, демонстрируя полный пох на весь окружающий мир. Где-то в полутьме коридора неуверенной медузой колыхалась комендантша, уже готовая раскаяться в звонке «органам» на предмет сделать бедного сиротку счастливым в тесных объятиях государства.
