Я ежеминутно брезгливо отряхивалась, не в силах совладеть с охватившим меня отвращением. Если бы можно было прекратить дышать этой гадостью, я бы тут же перестала. Люди, почему при входе в этот район пешим туристам не выдают противогазы?..
Скрип рассохшихся досок резко, словно нож под лопатку, вонзился в умиротворённую ночную тишину. Прибавив ходу, я осторожно, не поворачивая головы, скосилась вправо. Звук донёсся от крайнего, стоявшего прямо под насыпью строения – странной помеси склада, жилья и (судя по запаху) кооператива живодёрни с мыловарней. В нём открылась дверь, и из барака выскочила чумазая, всклокоченная девчонка лет двенадцати. На ней болталось какое-то тряпьё, до такой степени засаленное и старое, что с уверенностью в этой одёжке можно было различить только косо свисавший до земли лоскут голубого платья с чёрным узором.
И вот когда я увидела этот узор из переплетённых ветвей на фоне неба, моё самообладание с треском и грохотом разлетелось в пыль: я узнала это платье и эту девочку… Истерически ахнув и чуть не задохнувшись от ужаса, я подобрала пышный подол платья и опрометью бросилась прочь, прочь от этого призрака родом из Таррагоны…
-Постой! Марио, постой! – девчонка в три прыжка оказалась на насыпи и всем телом повисла на моей длинной юбке, вцепившись в корсаж руками и не давая мне убежать. – Я не отпущу, ты противная, хитрая, зачем ты меня здесь бросила, мразь, мразь!
Девчонка одновременно яростно визжала и плакала, вжавшись расцарапанной грязной щекой в мой свадебный наряд. Больше всего на свете мне хотелось стряхнуть её с себя, отделаться от этой пакости, что пачкала белизну платья своими руками, а белизну души – своей правдой.
-Ты меня предала, Марио, оставила в грязной вонючей дыре, в этом своём луговом колодце памяти вечно умирать, сволочь бессовестная! Ты ведь даже говорить со мной не хочешь! Я тебя не отпущу, Марио. Я уйду по рельсам – а ты останешься гнить в Бараках за то, что посмела тогда отказаться от меня… гадина… злая… я тебя убью…
-Не дождёшься ты, что я лапки кверху задеру, что я сдамся, – прорычала я, в очередной раз стряхивая с себя обитательницу Бараков. Та злорадно засмеялась:
-Вот ты и ошиблась, Марио! Нельзя на Заднем Дворе ни с кем говорить, а ты говоришь!
-Это с живыми нельзя, – с ласковым придыханием отозвалась я. – Тебя нет, детка, ты мертва! Помнишь четвёртое августа 1977 года?.. Ты шла за молоком, нарядившись в ярко-голубое, как небо, платье с чёрным узором, накрасив губы маминой помадой, чтобы выглядеть взрослее…
Девчонка замерла на месте с перекошенным лицом, ничего не говоря – но в сверкающих из-под грязных спутанных волос чёрных глазах отчётливо читалось всё, что она сейчас думает.
Тем же медовым голосом я продолжала рассказывать – вкрадчиво и безжалостно. Та давняя боль, тот давний кошмар силой моих слов возвращались, обретая власть – но не надо мной, Марио, а над Марией. Единственным способом избавиться от этого воспоминания, было ещё раз пережить всё. И сказать себе: я жива…
Чувства, мысли, звуки и запахи того дня накрыли нас обеих с головой. Горячий камень подворотни, нож у горла, шлёпающийся на лицо подол платья, медный запах собственной крови…
Ещё раз. Без скидок, без купюр. И когда всё закончилось, Мария прошептала:
-Я не смогу после этого жить.
И я ответила ей, в изнеможении откидывая голову и опускаясь на колени рядом:
-А я смогла. Я живу.
Мокрые щёки. Повернувшееся надо мной, подобно стёклышкам калейдоскопа, звёздное небо. Пылающие где-то сбоку жёлтые огни Бараков и уходящая вдаль по рельсам тонкая фигурка в ярко-голубом платье с чёрным узором из веток… темнота. Темнота земли, засыпавшей, наконец проклятый луговой колодец. Надёжная, милая, уютная темнота…
-И-и-и здравствуйте! – громко произнёс где-то надо мной жизнерадостный голос. – Начинаем утреннюю гимнастику для икроножной и кистелоктевой частей организма!
Под бодренький маршик на абсолютно расстроенном рояле я открыла глаза и очень тупо ими похлопала. В прозрачном, как диковинный голубой ландрин, небе задумчиво дрейфовали стаи кучевых облаков. В них иглой уходил знакомый столб с выключенным фонарём и включенным матюгальником.
-Солнце светит прямо в глаз – загорай моя спина, – себе под нос откомментировала я и села, зашуршав сухой травой. Вокруг загадочно возвышались серые сараи Заднего Двора, а за ними виднелось многоэтажное панельное здание, в котором я с некоторым удивлённым сомнением узнала седьмой/первый корпус Антинеля.
-Это типа что, поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны? – отряхивая порванные белые кружева от песка и муравьёв, я поднялась и неторопливо погребла в сторону панельки.
-А теперь попрошу беременных женщин внимательно прослушать важную информацию! – окликнул меня матюгальник. Я остановилась и полуобернулась к столбу, показывая, что я его слушаю. Столб моим вниманием очень воодушевился и заговорил бравурным голосом:
-Решением городской администрации Никеля, на пост главы департамента планирования и управления семейными отношениями назначена хорошо нам известная госпожа управляющая Центром в Кирпичном! И-и-и аплодисменты нашему светлому ангелу, госпоже Элен Ливали! Теперь, наши дорогие прогрессивные женщины города Никеля, вам совершенно не о чем волноваться. Ваши дети и их будущее отныне в надёжных руках главы департамента! Смерть несогласным!
Матюгальник разразился пафосной триумфальной музычкой, едва ли не подскакивая от усердия на своём столбе. Я невольно приложила ладонь к плоскому пока животу – от фразочки диктора про смерть несогласным меня замутило, вспомнились каменнолицые военные в чёрной форме и гадкая белобрысая медсестричка… Чтобы не упасть, я сделала шаг назад, споткнулась о какое-то бревно и весьма неизящно плюхнулась на него в позе доящей колхозницы, только ведра между ног не хватало. Матюгальник за спиной тоном жизнерадостного дебила расхваливал молоко, произведённое в десятой промзоне Никельного завода.
-Марио! О господи, что с тобой случилось! И…
Я вскинула голову, услышав взволнованный женский голос, который вдруг как-то странно прервался и утих на полуслове. На крыльце химиковской общаги, разведя руки, неподвижно стояла невысокая девушка и смотрела прямо перед собой стеклянными серо-голубыми глазами размером с чайное блюдце. Прохладный ветерок чуть шевелил складки длинного синего платья и кончики спадающих до пояса русых волос. Вид у девицы был, как у ребятёнка, которому родители таки рассказали, откуда он взялся. И показали.
-Сильва?.. – наугад предположила я, смутно вспомнив комендантшу из седьмого/первого: как-то раз мы с Нордом встретили эту инфузорию-туфельку в коридоре, и она вот точно такими же стеклянными глазами в ужасе таращилась на Норда. Не моргая и, по-моему, даже не дыша.
-Марио, – слабо откликнулась Катценкэзе, на подкашивающихся ногах сползла с крылечка и прошла несколько шагов по сухой траве. От неё пахло туалетным мылом типа «Любимый сад», с ароматом цветов, да так сильно, что у меня зачесалось в носу.
-Марио, откуда ты здесь такая? И где это за здесь такое?
-Апчхи! – энергично отозвалась я, едва не слетев с бревна.
-Вчера выключался свет, и кто-то убил охранника в холле моего общежития, а сегодня пропал двор, – Сильва нервно затеребила собственную чёлку. Левый глаз у неё подёргивался, от лица отлила кровь, и вообще комендантша выглядела так, словно вот-вот рухнет в траву в обмороке. Нет, ну вот только этой бледной холеры мне не хватало для полного счастья в жизни!
Я открыла было рот, чтобы успокоить Сильву, но вместо этого опять оглушительно чихнула, спугнув сидевших на крыше соседнего сарая воробьёв. Сильва нервно вздрогнула, едва не вырвав себе половину чёлки, и заныла:
-Ой! Марио, ну нельзя же со мной так обходиться! Я спрашиваю, спрашиваю, я волнуюсь, а ты смеёшься! Ты храбрая и умная, а вот мне что делать? Я и так… – она вдруг прикусила язык и спрятала руки в складках длинного подола платья. Я вопросительно таращилась на Катценкэзе снизу вверх, вытирая рукавом сопли и мужественно стараясь не чихнуть опять.
