Оркилье пришлось собрать всё своё мужество, чтобы не разжать объятий. И чтобы отодвинуть, отогнать мешающую ей сейчас сосредоточиться болезненную картинку – мгновенную вспышку памяти, с которой были запечатлены последние минуты её потерянной жизни. В фотоальбоме воспоминаний Марии осталась лишь одна эта картинка – остальные оказались вынуты и разбросаны в бурьяне вдоль железнодорожных путей... Они выгорают там под солнцем, линяют под дождями, их с треском и хрустом жуют теперь нефтяные коровы... а какую-то фотографию, может быть, подобрала погонщица печалей Арина Арахис. И теперь бережно разглаживает её на коленях, сидя на своих старых качелях и вглядываясь в монохромные лица… Но от карточек-дней в альбоме остались следы – ощутимое послевкусие. То самое, что сейчас обволакивает сознание, приглашая признать и впустить в себя – голос, аромат, ощущение. Это было невероятно важно – вытащить стрелу. Об этом просил такой близкий, такой любимый голос – и поэтому Мария, стиснув зубы, нащупала одной рукой металлическое, покрывшееся (она знала) вишнёвым льдом острие, торчащее между лопаток. Стараясь не дёрнуть, аккуратно переломила сосновое древко. Минута замешательства...
-Скорее, – попросил Рыжик бесстрастно. Может быть, это была даже не просьба, а констатация факта. Он по-прежнему не моргал, и на ресницах у него сахарно поблёскивали снежинки.
Где-то там, за вихрями из ветра и тряпичных трамвайщиц, топила своё ещё не свершившееся горе в крови истерично хохочущая Ленточка. Там смотрела в пустоту выключенная, с порванными струнами, леди Джанне. Там лежала в снегу, пытаясь уменьшить боль от ран его холодом и мыслями о Камилло, истерзанная Тамсин... А здесь, в зрачке бури, они были вдвоём.
Невеста без памяти и жених без сердца. Мария и Рыжик.
-Я... сейчас, – Мария бережно, аккуратно, палец за пальцем, сомкнула мёртвую хватку на древке – чтобы не соскользнула, даже не дрогнула рука. И тут же без предупреждения дёрнула, в одно движение вырвав тонкую сосновую стрелу – тем вошедшим в кожу и костный мозг точным, скупым жестом опытного хирурга, за который доктора Оркилью так ценили коллеги и пациенты.
Рыжик не издал ни звука, только чуть вздохнул, приоткрыв бледные губы; родинка на верхней казалась засохшей каплей крови...
Такой солёный снег сеется через сито небес.
Всё, что было, когда-нибудь повторяется. Только коснись рукой старого фотоальбома со снимками твоей безжалостной памяти, только открой оббитую алым сафьяном обложку, под которой ждёт старательная хронология revocabile tempus… Было так по-детски наивно думать иначе, стоя возле гранитной плиты с именем из восьми букв и трепеща всем телом от пропитывающего бальзамическим маслом, всепроникающего аромата свежих еловых ветвей у ног. Наивно...
Рыжик улыбнулся ртом-раной, и Мария, не видевшая, но почуявшая, содрогнулась от этой улыбки так, словно из неё самой сейчас выдернули стрелу. Может быть, ту стрелу, что выпустил когда-то давно Амур, случайно заблудившийся в соснах Антинеля?.. Рыжик продолжал смотреть в лицо Марии, и всё, что когда-либо было человеческого, детского, тёплого под его фарфором и шёлком – всё осыпалось теперь мелким инеем, сухими крылышками умерших осенью бабочек, чешуйками светлой краски, увядшими ромашками, на которых никто так и не нагадал любви.
Ненужная пыль... она уносится ветром, чтобы не вернуться, чтобы упасть в чьи-то ждущие ладони и прошептать сказку о золотом компасе и мальчишке Рыжике, что искал счастья – и даже нашёл. Жаль, ненадолго...
Жаль?..
Уже ничего не жаль, потому что некому. Потому что навылет. Потому что нужно закончить шов – а шьющую Иглу не остановит даже смерть. Сталь её не перебить ни ведьминой стреле, ни чему-то ещё... она не чувствует боли и не знает сомнений, Игла Хаоса. Она просто шьёт.
Рыжик коснулся плеча Марии ледяной ладонью, выпрямляясь. Чуть сжал, безмолвно благодаря – все слова замёрзли где-то там в нём, окоченевшими на лету птицами попадав на дно сознания. Ему было странно видеть их, ныне мёртвых, и ещё страннее – тревожить. «Нет, мир не перевернулся... Просто раньше его видело другое существо...» – подумал Рыжик, не в силах моргнуть и стряхнуть иней с ресниц. Сунул кончики пальцев в карман, коснулся холода серебряного ключа – теперь нет времени ждать, времени очень мало, его сжало в тугую пружину неумолимой силой близящегося финала.
Ключик – замок – истина. Рыжик связал, словно в узелковом письме, три эти необходимые вещи, и обернулся, скользнув равнодушным взглядом по мельтешению кружев. Ему не было интересно, какой ураган безумия смешал, сорвав с клумб, эти нежные цветы, зачем закружил их в вальсе смерти, в этой страшной смеси Чайковского и Шопена. Чёрные глаза отразили на миг античную статую, неподвижную и слепую от горя – леди Джанне, но не задержались, продолжая выискивать в сумерках, снеге и бинтах кусочек шоколада и спелого золотистого мёда. Не нашли; холодная ладонь упорхнула с плеча Марии, оборвав дрожь натянутой струны её тела, словно удар ножа. Рыжик шагнул прочь – и Оркилья качнулась следом, бессловесно и отчаянно, не желая выпускать, даже уже лишившись единожды и после позабыв.
-Не надо... Твоё место теперь здесь, Мария, – Рыжик чуть шевельнул заснеженными ресницами. Метель укутала его волосы подобием свадебной фаты, засыпав их огонь сладким белым забвением пепла. – Я... любил тебя.
Его улыбка-рана дрогнула и распалась на осколки, чтобы больше никогда не вернуться и не потревожить. Рыжик тихо коснулся уголка губ Марии ледяными пальцами, и боль ожгла его вместе с последним вздохом – мальчишка умер... Милорд – остался. Остался, чтобы уйти...
Любовь слепа, и её водит за руку Безумие.
Леди Джанне вспомнилась та старая-престарая история, и она подумала: сказки никогда не лгут. И ещё она подумала: говорят, каждый кузнец своего счастья. А я скажу: каждый плотник своего креста. Потом она вошла в ртутное озеро, бросив на берегу свои туфельки и своё Депо, и больше никогда ничего не думала.
Майло, не совсем понимая, что творится в заметаемом снегами стеклянном шаре Депо, тёрся рядом с кругом конечной, тщетно ожидая, когда вновь пустят трамваи. Он хотел домой.
Нотка тревоги за девчонок – не наделали ли глупостей, присматривает ли за ними Шэгги? Нотка авантюрного желания снова ужом-вьюном проскользнуть сквозь созданную Элен брешь в Антинель, поболтать с прикольным дядькой в белом пиджаке и наконец-то наесться.
Выпрашивая вчера печеньки у старикана, он, безусловно, наврал: сюда на Озёра Майло привёз на трамвае кучерявый химик Полли, с которым они крепко сдружились. Майло даже неуверенно думал, засыпая в полной шорохов и теней старой общаге на аллее Прогресса, что был бы рад иметь такого старшего брата. Или отца. Полли ведь был близким другом его мамы, Стефании Пеккала, – а откуда дети берутся, им всем ещё лет пять назад поведала Анияка, проведшая каникулы на Озёрах, у мамы Слады, в Гильдии... Да! Здорово будет, если так и окажется. Потому что Полли классный. Он совсем не боится нефти, много раз бывал на Заднем Дворе, жил в другом мире, умеет обращаться с тяжёлым электричеством так, как обращаются принципалы с узами – и вообще бесстрашный и весёлый. А то дядька-нулевик в белом пиджаке, конечно, авантюрист, но какой-то... с оглядкой. Чересчур осторожный. А молодость не признаёт осторожности, она давно уже записала это качество в «старушечий» раздел и относится к нему брезгливо-пренебрежительно, как к некоему возрастному рудименту, что ли.
Майло длинно вздохнул и посмотрел вдоль рельсов, прикидывая, сколько отсюда топать до ближайшей троллейбусной остановки на Нефтяге. Выпей его кровежорка, что там так долго можно открывать всем этим хихикающим, опасно пахнущим духами и пудрой девицам?! Они там поумирали все, что ли?.. Мальчишка сердито сунул озябшие без перчаток руки в карманы своего белого пальто с позументами. Плюнул на сиротливо торчащую из снега чепелину, не попал, разозлился ещё сильнее и перелез на шпалы. Ветер недовольно толкнул его в плечо, словно желая остановить, и принёс непонятно откуда шелестящий, какой-то заиндевевший шёпот: «Подожди... стой...». Майло нервно оглянулся, чихая от набивающихся в нос снежных хлопьев, и голос опять позвал, уже куда ближе: «Не уходи, подожди, постой...». Мальчишка вроде бы узнал это чуть придушенное пришёптывание, с которым разговаривал Поллин знакомый. Рыжик, вроде бы. Или Норд, они его по-разному называли. С некоторым неудовольствием Майло сделал пару шагов на зовущий его голос – и вздрогнул, когда из круговерти пурги выступила невысокая фигурка Рыжика. Это было иррационально, как удар током от обесточенного провода, и так же страшно и непонятно.
