-Совет да любовь, – умилился Диксон им вслед, сложив ручки на животе. Глухо ворочавшееся раздражение окончательно утихло, и Камилло сладко зевнул, щёлкнув челюстями. «По-моему, во время вчерашней Перемены и обмена душами, я приобрёл что-то от Рыжика… его кусочек алого, терпко-сладкого, греховного, и такого притягательного», – подумал Диксон. Но это было правдой лишь отчасти: странное словечко «узмар» не давало Камилло покоя. Он чуял, что Леонар прав – и не понимал, в чём именно состоит эта правота.
-Так много свежих впечатлений – уже хватит для одного дня, – сам себе пробурчал Камилло и пошёл к Ленточке, организовывать себе ночлег. Рыжика он искать даже не пытался: понимал, с кем именно проводит ночь его найдёныш…
Тем более что для утренней поездки Рыжик ему не требовался. Даже наоборот.
Диксон чуть покривил губы в горькой улыбке и ускорил шаг.
====== 29. Тьма и лунный свет ======
…Темнота. Шорох чёрных бинтов и чёрного шёлка, клочьями и хлопьями сажи падающих на мягкие ковры из шкур белых рыбальщиков. Далёкое, дрожащее снежное мерцание стеклянных шахт за высокими окнами. Полнолунное, дикое серебро глаз Ртутной Девы. Шёпот полуночи, стоящей за твоим левым плечом. Тени в темноте: их не видно, но они есть – шуршат и шепчут. И чёрными мотыльками порхают прикосновения, и падает, падает, устилая белые ковры, марлево-шёлковый снег цвета ночи… Тихий щелчок замка в двери – леди Джанне бросает ключ куда-то во тьму комнаты, ведь до утра он ей не понадобится. Её взгляд режет путы разума серебряным ритуальным ножом, выпуская на свободу.
-Не бойся, – говорит Джанне еле слышно, пока её чуткие пальцы наощупь рвут, развязывают и расстёгивают, обжигая предчувствиями. – Это всего на одну ночь… Рыжик.
Он молчит – солоно губам, изорванным этим молчанием, сладко безумной душе, с которой сейчас срывают цепи и верёвки любой рациональности. Это слово, имя, произнесённое Ртутной Девой – оно никак не относится, ничего не значит, никому не принадлежит. Замерший маятник, остановленное время. Тьма. Две тени.
-Джанне, – зовёт он, и под его пальцами рвётся белая паутина платья, с шуршанием осенней листвы облетают чёрные бинты, открывая слабое лунное свечение плеч, рук, груди, бёдер, ног. Прекрасная и холодная, словно мраморная статуя – а через миг гибкая и игривая, словно ласка, она меняется с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, повинуясь чужим рукам.
-Я твоя, – шепчет Джанне на ухо мохнатой ночной бабочкой. С её длинных волос осыпается серебристая пыльца, а пальцы бесстыдно блуждают, где им вздумается, оставляя на белой, как фарфор, коже свои постоянно изменяющиеся отпечатки.
-Я твоя, – шепчет она, – бери меня, делай со мной, что хочешь – ничего не бойся, выпусти себя на волю, милорд Хаоса, отродье Тьмы по имени Марджере,… я твоя всю эту ночь.
Вдох, короткая дрожь, стряхнувшая с него змеиную шкурку – его земное лицо, принадлежащее Рыжику, ненужное в этой темноте, населённой шёпотами и шорохами, наполненной свободой и страстью. Миг – и две тени, изогнувшись в древнюю руну на белом мехе и обрывках одежды, яростно додирают свои маски, а вместе с ними – все условности, правила и запреты.
Мир вокруг замер и онемел. Лишь они двое, леди Джанне и милорд Марджере, стремительно меняются, подобно стёклышкам калейдоскопа, проносящемуся за окном скорого поезда пейзажу или сокрушительному южному торнадо. Они взахлёб пьют друг друга, и кровь смешивается с ртутью, а тьма с лунным светом. Ничто более не имеет значения, кроме твоей собственной свободы.
Ничто.
…Теперь – немного больше света. Чтобы можно было дышать, чтобы послушать, как тикают, утекая к последней четверти четвёртого, часы на стене. Облокотившись на подушки и набросив простое, светлое кружевное платье, леди Джанне устроилась на белом мехе. На её точёном плече покоится рыжеволосая голова Марджере. Он лежит рядом, в джинсах и небрежно застёгнутой блузе, закинув ногу на ногу, и задумчиво покачивает висящей на кончике пальца туфелькой Джанне с пряжкой в виде цветка серебрянки. Оба лениво созерцают собственные тени, что пропечатались на светлой гардине, и им так хорошо, что даже лень разговаривать. Вкрадчивые пальцы Ртутной Девы серебристым мотыльком то и дело, будто невзначай, касаются то высокой скулы, то ямочки меж торчащих ключиц, то двух тёмных родинок на шее Марджере.
Джанне все ещё не наласкалась, не напилась вдоволь – ей хочется ещё этого горького, тёмного шоколада, этих губ, на которых засыхает сейчас кровь, этой свободы, что дарят тьма и хаос. Но Ртутная Дева не торопится вновь нырнуть в шёпот и шорохи, в водовороты и омуты ночи – да, мёд пьют по капле, а не полными пиалами,… как и яд, впрочем.
-Смотри, – Джанне подняла руки, сплетя пальцы, так, чтобы позади оказалась горящая лампа, и на шторе появился силуэт паучка-косиножки. Пугливо и нервно перебирая тонкими лапками, он пробежал вверх по гардине и превратился в вокзальную ворону. Взмахнув крыльями, ворона что-то беззвучно каркнула и стала нефтяной коровой. Марджере, поддавшись очарованию этой детской забавы, тоже поднял руки и с третьей попытки изобразил тень девочки-доярки. Правда, почему-то трёхногой, да к тому же и хроменькой, но это уже мелочи. Спотыкаясь, доярка боком подобралась к корове и ухватила её за хвост, разжившись при этом ещё одной ногой.
-Это уже две коровы, – откомментировала леди Джанне странные метаморфозы доярки.
Марджере опустил руки:
-Нет, это были корова и бык,… и они ушли… пастись. На сеновал. Да. На сеновал. Там ведь сено, они его едят. Насколько я вообще разбираюсь в коровах…
Джанне тихонечко хихикнула, тоже опустив руки. Потом её ладонь властно, и с тем безгранично нежно легла на скулу Марджере, заставляя его чуть повернуть голову и снизу вверх заглянуть в серебристые глаза. Долгий миг оба молчали, пронзённые этой невыносимой откровенностью – а когда леди Джанне опустила ресницы, по её щеке скатилась блеснувшая серебром капля ртути.
-Мардже, – прошептала она, – лунный цветок… скажи мне: отчего ты стыдливо прячешь себя за человеческим лицом, за бесстрастной маской, в ракушке изо льда и стали? Отчего запер самого себя в клетке и подрезал крылья?.. Я давным-давно слышала о тебе от своей сестры – луноликой Теа Стеллы, что учила когда-то тебя магии и синергетике и стала твоей первой женщиной… и с тех пор мечтала повстречать тебя. Ты достоин большего, чем то, что у тебя есть сейчас, Мардже! Я.., ты знаешь, я ведь понимаю твою привязанность к этому светлому, ромашковому Камилло. Он обладает самым честным и добрым сердцем из всех людей, кого я встречала. Но я не понимаю, что мешает тебе быть самим собой, лордом Мардже, рядом с ним – так, как ты есть рядом со мной. Ведь Диксон принимает тебя, кем бы ты ни был – Нордом, или Рыжиком, или Марджере.
-Ты не знаешь разве, Джанне? – в чёрных глазах была печаль, давняя и беспросветная печаль, и серебристое сердце Ртутной Девы вновь дрогнуло от этого взгляда, все ещё раненное, всё ещё отчаянно любящее. Леди Джанне отрицательно чуть качнула головой, прося объяснить.
-Горькая истина в том, что сейчас я – всего лишь фарфоровая кукла, украшение для буфета, – Марджере отвёл глаза, опустив голову, но спрятать звучавшую в голосе боль он не мог. – Во мне не осталось ни капли магии. Уже много лет мёртв тот, кого звали милордом Марджере, и кто погиб от руки Отца Света. Даже любая из принципалок Элен сейчас сильнее меня, Джанне. Этой ночью ты подарила мне самое драгоценное, что только могла – свободу. Но воскресить меня настоящего, милорда Хаоса и огненного мага, к жизни дольше, чем на пару часов, никому не под силу. Прости…
-Это ты прости. Я не должна была спрашивать, – тёплая, словно парное молоко с мёдом, леди Джанне соскользнула с расшитых подушек. Положила голову Марджере на колени, прося у него прощения, пытаясь загладить вину и безмолвно утешая.
-Джанне, – как тогда, за минуту до полуночи, позвал он искусанными, солёными губами. В его хрипловатом меццо-сопрано проскользнула неумелая, непривычная для этого голоса нежность.
