© Булыга С.А., 2011

© ООО «Издательский дом «Вече», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

15 мая 7099-го года от Сотворения мира (или 1591-го от Рождества Христова) в удельном городе Угличе преставился царевич Димитрий Иванович. А если прямо говорить, так там было вот что: убили его Борисовы люди, Мишка Битяговский с товарищами. Или же, говорили другие, что поосторожнее, это царевич сам себя убил – играли в тычку, он упал горлом на нож и от него зарезался. Или вообще он не убился, говорили третьи, самые упрямые, и теперь, по их словам, в Углицком кремле в Спасо-Преображенском соборе лежит в гробу не он, а безродный подменыш, а сам сказанный царевич спасся. То есть спасли его верные люди, скрыли до поры в надежном месте, и пусть Борис теперь локти кусает! Вот что тогда на Москве говорили – натрое. То есть могло быть и так, и сяк, и этак, а вот как оно было на самом деле – это, говорили, знает только один Господь Бог. Но Господь Бог – он высоко и далеко, и он судить будет еще нескоро, а посему царь и великий государь Феодор Иванович, старший брат сказанного убиенного (или же счастливо спасшегося) царевича Димитрия, как только дошли до него эти слухи (через трех разных гонцов), вначале крепко закручинился, а после велел скакать в Углич и во всем доподлинно на месте разобраться, как оно на самом деле было. И поручил это боярину Василию Шуйскому, и сказанный Василий Шуйский со своими людьми в тот же один день собрался и поскакал (отъехал) в Углич…

Нет, всё было, конечно, не так просто, а так только, когда Шуйский уехал, между собой болтал подлый народ, который ничего толком не знал, да ему и знать не полагается. А на самом деле это начиналось вот как: поздним вечером 16-го мая уже сказанного 7099-го года прискакал в Москву из Углича губной дьячок Влас (Авласка) Фатеев, которому было строго-настрого наказано крепко держать язык за зубами и добиваться прямо к государю, и уже только государю говорить о том, что у них там случилось. И так Авласка и молчал почти что всю дорогу, и даже почти всю Москву. И уже только в Никольских воротах, то есть при самом въезде в Кремль, сказанного Авласку остановили стоявшие там на карауле стрельцы и стали допытываться у него, чего ему здесь надо. Авласка поначалу как мог отнекивался, нес что ни попадя, но после вскоре понял, что ему так в Кремль никогда не попасть, и сказал, что, мол, пустите меня, братцы, у меня наисрочное дело: у нас в Угличе беда, царевича зарезали, мне надо срочно к государю, мне приказано. То есть вот так прямо и брякнул! Стрельцы от таких слов сразу опешили, потому что больно уж Авласкина новость была непростая, а после все же опомнились и, правда уже без прежнего задора, продолжали: к государю, как же, обязательно – и повели Авласку под уздцы, не давая ему слезать с лошади, через ворота в Кремль. Авласка думал, что они ведут его в палаты государевы. Да и откуда ему было что знать, когда он в первый раз был в Кремле и он ни тамошних палат не знал, ни тамошних обычаев, а только слышал краем уха.

И как слышал, так оно и вышло: те никольские стрельцы привели его не к государю, а, ничего не говоря, прямо к государеву шурину Борису Годунову! То есть к тому, кто и послал убийц к царевичу! И это еще хорошо, думал Авласка, что он не был такой дурень, чтобы ничего не понимать, и поэтому когда его ввели вверх по лестнице и там завели в богатую просторную светлицу и велели ждать, он уже сразу почуял неладное! Не туда его ввели, он понял, не может того быть, чтобы вот так его, последнего раба, сразу допустили бы до государя!

Поэтому когда к нему в довольно скором времени вышел Борис Годунов (а он одет был просто, по-домашнему, ведь была уже почти что ночь), Авласка сразу пал перед ним в ноги, но при этом ничего не говоря. А Борис Годунов сел на лавку и сам начал его расспрашивать. То есть сперва спросил, кто он таков, и Авласка ответил, после спросил, кем он прислан, и Авласка сказал, что Иваном Мурановым.

– Кто таков Иван Муранов? – спросил Годунов.

– Наш губной староста, – сказал Авласка.

– Что он велел мне передать? – спросил дальше Годунов тем же простым негромким голосом. Но Авласке стало очень страшно, он поднял голову и посмотрел на Годунова (а Годунов смотрел и хмурился) и, ничего не говоря, перекрестился.

– Э! – усмехнулся Годунов. – Ты что это задумал, вор, ты меня перехитрить задумал?!

– Помилуй Бог, боярин, разве я посмел бы! – быстро-быстро отвечал Авласка. – Робею я, боярин, вот что. Дело, – продолжал Авласка, – больно страшное. – И уже громко, и как бы отчаянно добавил: – Убили нашего царевича, вот что!

– Ах, Господи! – воскликнул Годунов и широко перекрестился. – Ах, Господи! – сказал он еще раз и еще раз перекрестился. А после крутнул головой и повернулся к образам и губами вот так быстро сделал, и только после опять повернулся к Авласке и тихим голосом велел: – Рассказывай!

А Авласка смотрел на него и молчал, и думал: кто это такой, не Годунов ли? А почему он так подумал, как он после объяснял, так потому что на кого еще было думать, ведь же кто тогда не знал, у кого вся власть в Москве?! У Годунова, у кого еще! Кто бы еще посмел-решился перехватывать гонца с такой страшной вестью? Но, тут же подумал Авласка, если он сейчас хоть одно лишнее словечко брякнет, после не найдет его никто и никогда! И он еще губы облизал, а после сказал так:

– Я сам ничего не знаю, боярин! Я тогда сидел дома, обедал, как вдруг слышу: загремел набат! А после почти сразу вижу: уже по моему двору идет ко мне мой староста Иван Муранов, с лица очень красный. Я сразу почуял: дело дрянь! И только я встал из-за стола, а он уже входит, смотрит на меня звериным глазом и громко-грозно говорит: чего расселся, пес, царевича зарезали, а ты где был?! Я говорю: а здесь. А он еще громче: пес, пес, не здесь тебе надо сидеть, а скачи, пес, в Москву и скажи государю, что его братца любимого Димитрия зарезали! Я говорю: как, когда?! А он еще страшнее вызверился и кричит: вон, пес, во двор, я уже Никитке велел, он тебе уже коня привел, скачи и доложи, как велено! И я вышел во двор и как в чем был тогда, в том и сюда прискакал. Скакал со вчерашнего обеда.

Сказав это, Авласка замолчал и еще раз перекрестился, чтобы прибавить своим словам силы. Годунов, увидев это, усмехнулся. Тогда Авласка добавил:

– Не вели казнить, боярин, но мне было велено перед всеми молчать, а рассказать только самому государю.

– Кем было велено? – спросил Годунов.

– Иваном Мурановым, – сказал Авласка, – нашим губным старостой.

На что Годунов усмехнулся и так же с усмешкой добавил, что пусть Авласка не боится гнева старосты, потому что, он прибавил, скажешь, что государь в ту пору спал и поэтому ты, не решившись его тревожить, поспешил к боярину Борису, его шурину… И тут Годунов замолчал. А зато Авласка подскочил и ретиво воскликнул:

– А, а, я так и думал!

– Вот-вот! – сказал на это Годунов. – И дальше тоже крепко думай, и я тебя не забуду. А не будешь думать – тоже не забуду, но уже иначе! – И при этом опять усмехнулся и еще пальцем погрозил.

А после вдруг хлопнул в ладоши, вошел его человек, и он сказал человеку, что нужно всех поднимать, и государя тоже. Человек ушел. А Годунов встал с лавки и еще раз хлопнул, но уже иначе. Вошел иной человек, одетый сильно проще, и Годунов сказал ему, указав на Авласку, чтобы покормили этого.

И Авласку увели куда-то на поварню, и там сонный повар или кто еще из тамошних людей дал ему миску холодной каши, кусок дрянного хлеба и квасу запить. Квас был такой же, как хлеб. Но Авласка был крепко голодный, он быстро жадно ел, но все равно при этом думал, что никогда бы не подумал, что его в царских палатах будут кормить такой дрянью.