В течение всей серии снов Фарлоу не знал, ни кем он является, ни как очутился в море и что делал на берегу. Одет он был всегда в льняную рубаху и темные штаны, а просыпался неизменно сухой и в пижаме. Кроме того, каждый раз появлялось одно и то же соотношение времени во сне и в реальности — три часа и десять минут.

Страх перед сном еще не появился в нем, и сны являлись примерно одни раз в неделю, хотя иногда бывало и по два раза, и по развитию событий каждый последующий сон заходил чуть дальше предыдущего. Обычно эти видения посещали его тогда, когда он был сильно утомлен, во всяком случае в такие дни ему казалось, что преграды реальности разбиваются быстрее. Приятель-врач был по-прежнему не в состоянии чем-либо ему помочь. Тогда-то Фарлоу и решил захватить с собой в реальный мир что-нибудь с берега из мира сна, если только физически это окажется возможным. Он поведал мне об этом намерении как-то вечером, когда мы, по своему обыкновению, сидели в его кабинете после сытного ужина. Я отметил про себя, что такое признание стоило ему немалых усилий.

Когда мы увиделись в следующий раз, то первое, о чем я спросил его, едва находя нужные слова, было — удалось ли ему это сделать? Он ответил не сразу, одарив меня долгим пристальным взглядом. Глаза Фарлоу показались мне глубочайшими пещерами, в которых таилось какое-то страшное знание. Немного помедлив, он утвердительно кивнул. Потом резко встал и подошел к письменному столу. Отперев ящик стола, Фарлоу вынул оттуда какой-то предмет, завернутый в белую тряпку, и положил его на столик передо мной.

— Посмотрите вот на это, — сказал он. — Не волнуйтесь, здесь нет ничего страшного.

Должен признаться, что рука моя сильно дрожала, пока я разворачивал этот предмет. Возможно также, что когда я увидел его, то вид у меня был разочарованный или непонимающий, но Фарлоу сидел неподвижно, совершенно спокойный, и мрачно улыбался. Передо мной лежал небольшой красноватый камень около шести дюймов в длину, трех в ширину и весом где-то около двух фунтов. Я ничего не понимал.

— Не хотите ли вы сказать, что принесли это из своего сна? — спросил я. Ничего более банального я высказать не мог, но удивление мое возросло еще больше, когда мой приятель ответил:

— Да. Именно это я и хочу сказать.

На сей раз я не мог придумать никакого ответа, который не казался бы идиотским и не ставил под сомнение его нормальность, поэтому я повертел камень в руках и добавил:

— Вы давали его кому-нибудь посмотреть?

Фарлоу снова кивнул.

— Смитерсу. Это один из лучших наших геологов. Он был очень заинтересован и сильно удивлен, сообщив мне, что камень этот — времен Иисуса Христа. Но он никак не мог понять, почему с того времени в нем не произошло процесса эрозии.

Мы долго глядели друг на друга. Потом я взял стакан и Фарлоу налил в него довольно крепкую смесь виски с содовой. Мне нечего было ему сказать.

Как раз после невероятного рассказа Фарлоу мне пришлось уехать на некоторое время по делам, и, хотя я писал ему письма, прошло более трех недель, прежде чем нам удалось встретиться с ним с глазу на глаз. Несмотря на то, что мы не виделись не так уж и много времени, в его лице успели произойти какие-то неясные перемены. Прежде всего, меня обеспокоило то, что в глазах у моего друга появилась непонятная затаенная тревога и страх. Через день или два мы смогли основательно поговорить, но лишь после нескольких вечеров он начал вводить меня в курс дела, хотя о том, что сны продолжаются, намекнул еще при первой же встрече.

Событии в снах разворачивались своим чередом; я знал об этом, хотя Фарлоу уже и не так охотно, как раньше, вдавался в подробности. Но теперь видения стали приобретать зловещий оттенок. Он находился на берегу, полностью пришедший в себя после происшествия в море, хотя о случившемся в воде он помнил во время сна достаточно смутно. Он так и не узнал, кем он был, и не смог определить местонахождение берега. Солнце стояло гораздо выше, и туман почти совсем рассеялся. Башни и шпили далекого города проглядывали сквозь волнующую утреннюю дымку, и на сердце у него было легко и светло.

Через некоторое время Фарлоу посвятил меня в содержание целой серии новых снов, которые становились все тревожнее, и в конце концов вся атмосфера ночных видении стала окрашиваться страшными тонами. Фарлоу не помнил,

как он впервые осознал это, но в течение десяти дней в его мозгу понемногу сложилось название города — Эмильон. Теперь сны являлись к нему почти каждую ночь, и каждый раз все начиналось с того, что он сидел на берегу, небо светлело, туман рассеивался и прекрасный город появлялся из дымки.

По рассказам Фарлоу, красота Эмильона была просто неземная, она наполняла радостью и счастьем все его существо. А так как в каждом последующем сне он все более крепчал, то вскоре смог бегать по песчаному берегу и даже заходить в теплую воду, наблюдая высокие золотые шпили города через неглубокий залив.

Единственное, с чем можно сравнить Эмильон, говорил Фарлоу, так это с Мон-Сан-Мишелем, когда на него падают лучи утреннего весеннего солнца, но если даже он и красив по земным стандартам, то несомненно блекнет в сравнении с городом его снов.

— Умножь красоту Мон-Сан-Мишеля раз в сто, и тогда получишь Эмильон, — просто сказал мне как-то Фарлоу, и его мрачное лицо при этом сразу же прояснилось.

Даже днем, в моменты бодрствования, название «Эмильон» наполняло его душу тихой радостью, и он часами просиживал над древними картами и атласами, в основном средневековыми, но все безуспешно. Город Эмильон, очевидно, находился в вымышленной стране. И вот однажды, примерно за неделю до моего возвращения, в снах произошла перемена. Знамена, башни и шпили Эмильона были видны через залив шириной немногим более мили. Полоса воды отсвечивала розовым и золотым в лучах восходящего солнца, а небольшие волны бороздили теплое бирюзовое мелководье. Из рассказа я также понял, что в городе находилась женщина, которую Фарлоу любил.

Насколько я смог судить, сам он пока смутно догадывался об этом, но с каждым новым сном нежное чувство все глубже проникало в его сердце. Имени ее он не знал, а сознавал только то, что любит ее, а также то, что ему надо во что бы то ни стало попасть в Эмильон. И все же, как это бывает в снах, даже в таких ярких и реальных, как у Фарлоу, он никак не мог ускорить события. Он был не в силах просто взять и пойти в город, как сделал бы это в реальной жизни. Сон сам с каждой ночью понемногу продвигал его вперед по дороге событии. С каждым разом он все ближе подходил к пенящемуся заливу, отделявшему его от города. И тут в пейзаже появилось маленькое изменение.

Взглянув на башни Эмильона, Фарлоу заметил слабый белый туман у их подножья, будто бы легкая дымка легла на границе воды и города. Туман поднимался от песка под городскими стенами на расстоянии полутора миль от него. И хотя туман этот казался застывшим, Фарлоу каким-то образом понял, что на самом деле он движется с невероятной скоростью. Это сильно обеспокоило его. Легкий ветерок смел последние намеки утренней дымки, зависшей над морем, и необычный страх поселился в сердце моего приятеля. Он остановился и с растущей тревогой всмотрелся в белое облачко на горизонте. И тут же проснулся с ощущением дикого ужаса. Лоб его покрывали капли холодного пота.

Следующей ночью он боялся заснуть, но сон все равно одолел его. И опять он оказался на берегу и вглядывался вдаль, туда, где появился странный белый дымок, скользящий со скоростью птицы. Теперь Фарлоу показалось, что облачко несколько приблизилось к нему. Налетел ветер, и он снова почувствовал в глубине души страх, который никак не хотел исчезать, и вновь очнулся в холодном поту. Сны продолжались, и каждый раз он видел одно и то же: каждую ночь Эмильон сверкал перед ним через пенящийся мелкий залив, но белая полоска дыма теперь стала намного ближе, и тут начали проявляться детали.

Опять задул прохладный ветерок, и Фарлоу показалось, что в шуме ветра с небес донесся шепот. То, что он услышал в крадущемся шорохе, было: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!» И, пронзительно закричав, он тут же проснулся.