— Личного самолёта нет.

— Что? — не понял Иван.

— Самолёта пока нет, чтобы летать из страны в страну.

— Не понимаю, при чём тут личный самолёт? — удивился Иван. — Ты у нас одна неудачница. Мне очень жаль, что ты живёшь так плохо, что не идут твои романы. Я читал лишь один, но уверен: другие лучше и вполне могли бы пройти. Да и тот прошёл бы, если бы ты согласилась на переделку! Одета ты не модно, — перескочил Иван. — Причёска как в детстве — дыбом волосы! — Иван вздохнул. — Я получал твои письма и плакал от жалости к тебе, ты живёшь такой трудной жизнью! Мне очень жалко тебя! Я так хочу помочь тебе!

— Ты помог. Благодаря тебе я стала врачом.

— Нищенская зарплата, я же знаю. Одинокая-беззащитная девочка. Мне так жаль тебя! — Иван подошёл к ней.

Всё-таки заморосил мелкий противный дождь, будто не май, а поздняя осень. Раздался щелчок, Иван распахнул зонт.

— Сядь, Ванечка, на пять минут, если тебе жаль меня!

Иван перешагнул через ворчащую собаку и сел.

— Ну, сел. Говори скорее, что хочешь сказать. — Он распростёр над ними обоими зонт.

— Тебе здесь когда-нибудь лежать, — сказала мягко Марья. — И мне.

— Что? — Иван резко повернулся к ней, собака рванулась к нему, Марья едва успела положить руку на собачью голову.

— Это наша с тобой вечная обитель. На пять минут остановись в своём беге, — попросила она. — Какое совещание? Вот вечность. Кто посылает нам яркий свет? Давай прижмёмся друг к другу, остановимся. То, что мы считаем себя хозяевами в сиюминутном времени, его принимая за высший суд, то, что несёмся как угорелые, гонимся за сиюминутными благами, быстро пройдёт. Жизнь мгновенна. Разве ты заметил промелькнувшие годы? В одном письме ты пишешь, что полюбил охоту. Тебе нечего кушать? Что вдруг принялся стрелять по живому? Один из наших недавних правителей тоже «полюбил охоту»: в Беловежской пуще почти всех зверей извёл. Сегодня человек — владыка, а завтра заглатывается смертью. Есть или нет возможность иного исхода? Тот правитель спас миллионы людей и погубил многое, дал людям глотнуть свободы и запустил по рельсам курьерский поезд благ и удобств. Иногда я чувствую себя в вечности, а иногда несусь. Куда? Что такое жизнь?

Над ними жили птицы и дождь, они с Иваном были отгорожены хмелем от чужой памяти, для них — зелень и муравьи, возводящие свой таинственный дом, и холм земли, родивший разнотравье, теснящее землянику, — для них.

— Может быть, всё это и есть вечность? Казалось, уже смерть, под снегом живое погибло, и вдруг — весна, новое начало. Весьма вероятно, и мы можем начаться сначала?! А что, если смерть — обман, и будет новое восхождение с совершенной душой? — Иван смотрит на неё ошарашенно. — Мама зарядила нас… кажется, детская забава — газета, сказки, рассказы. Детская игра: «закрой глаза», «представь себе», «ты попал в волшебную страну», «подумай». А ведь это и есть душа. Душа просит не материальности, не подчинённости чужой власти, не вещей. Смотри, Ваня, кто вырезал каждый листок? Кто придумал и устроил так, чтобы из глубины листьев рождался цветок, не один, несколько? Кто, каким образом превращает цветок в твёрдый комок, а потом в нежную красную ягоду земляники? Мой сын меня как-то спросил: «Мама, была зелёная, а стала красная. Как?»

— Какой сын? — удивился Иван.

— Иван — мой сын. — Но Марья не стала ничего рассказывать. Она пытала себя, пытала Ивана пыткой жестокой — своей любовью удерживала его от его бега и суеты. — Видишь, мы не виделись столько лет, а ты даже не спросил: «Сестра, как ты живёшь? Почему плохо выглядишь? Здорова ли ты?» Ты произнёс поминальную речь по мне, а ведь если мерить этими мерками, — Марья развела руками, — хмелем, дождём, землёй, всё наоборот: я как раз счастливая. Не замужем, а любят меня, и я люблю. Меня не печатают, а я нашпигована новыми сюжетами до макушки, и я пишу. Говоришь, неудачница. Подумаешь, в стол пишу. Я — счастливая! А ты, мне кажется, свою жизнь губишь.

— Что?!

— Прости, — сказала она виновато, — опять за старое — судить! Я же вроде справилась с этой мерзкой чертой! — Марья хотела попросить отвезти их с собакой домой, да передумала. Хотела сказать: «Всё равно не повезёшь, побоишься испачкать великолепные иностранные сиденья», не сказала. — Ты не слышал моих слов, хорошо? Бывает, лезет из меня этакое отвратительное ханжество, прости меня.

— Почему я гублю свою жизнь? — перебил он её сердито. Он был раздражён и не скрывал этого. Мало того что задерживает его, когда он спешит, ещё и оскорбляет!

Марье было мучительно стыдно, зачем она опять вещает и судит, зачем испортила их встречу и настроение брату. И было жаль своих общих с ним лет, точно они прошли зря, а родство и взаимопонимание приснились. Жаль было своей безоглядной любви к Ивану, закрывшей для неё всех остальных ребят, в Иване сосредоточившей мир.

— Говори! — сердито приказал Иван. — Говори, как думаешь, ну? — Он смотрел на неё остро, нелюбящими глазами, и она, обиженная его отчуждением, повторила:

— Мне кажется, это ты несчастлив. Жену, мне кажется, ты не любишь, — осторожно сказала Марья. — Романы твои, ты прости, мне не нравятся. Герои кажутся скучными. Бегут за скучными преступниками, догоняют, разоблачают.

Раньше обязательно пришибла бы его словами «это графомания», «хвалят тебя бездарные крикуны», а теперь сказала тихо:

— Не чувствую в них любви, сострадания.

Раньше сказала бы: «Отец верит, у отца — идеалы, отец живёт, а в тебе пусто». Сказала бы, а Иван взорвался бы, закричал: «Замолчи, кликуша! Блаженная! Придумала дурацкий смысл. Ерунда всё это! Хватит каркать!» Собака вскинулась бы и залаяла, аккомпанируя Ивану и не принимая того, что он кричит. А Иван выскочил бы за ограду и побежал. Она зримо увидела, как бы всё это получилось: он убегал бы от неё лёгким спортивным бегом, напоказ миллионам. И смешон был бы зонт, бегущий вместе с ним над его головой.

Но… она не сказала Ивану ничего резкого, сквозь слёзы смотрела на него, и он расплывался перед глазами.

— Я, Ваня, чувствую над собой защиту. — Она запнулась. — Вижу свет, Ванюша… — Щемило сердце. Иван зачем-то собрал, резко щёлкнув, зонт. Теперь их мочит дождь. По лицу Ивана текут струйки воды. Родной, единственный, её близнец. Господи, как хорошо, что он так смотрит на неё, не замечая дождя.

— Ты говоришь, свет… Ты говоришь, вечность. — Иван очень похож сейчас на её Ваньку: та же незащищённость, то же удивление перед миром. А говорит горько, как старик: — У меня была мать, мы с ней очень любили друг друга, мы с ней очень понимали друг друга. Где она? Почему её нет со мной? — Замолчал, сказал виновато: — В моей теперешней жизни и ей, пожалуй, не хватило бы места. — Он смотрел теперь на землянику. — У меня была сестра, — продолжал глухо. — Мы были неразлучны. Она была моим единственным другом. Я не мыслил жизни без неё. Сейчас у меня не осталось на неё времени. Как это получилось? Слушай, когда это началось? Я помню, у меня была Алёнка, и больше никого мне не было нужно. Я любил её так, как можно любить лишь раз в жизни. Я ушёл от Алёнки. Почему так случилось? Вероника твердила мне, что я гений, что я — для славы, что меня лишь нужно пообтесать, приодеть: и я смело могу подняться на самый верх. Она внушила мне, что я большой писатель. Маша, почему всё так случилось? Как я могу жить без Алёнки? Как же это началось? Я в самом деле люблю тестя. Он для меня расшибётся! Он любит меня больше сына, предугадывает каждое моё желание. Меня любят все, с кем я имею дело. Искренне или нет? Ну, объясни ещё раз, — просит он. — Ты говорила о вечности. Что это такое? Я не понимаю. Я не могу додумать, ухватить. Хмель, ты говорила, деревья, земляника. Ты не договорила. Не объяснила главного. А ведь во мне, в самом деле, пусто. Дождь идёт. Я опаздываю на очень важное для меня совещание. А ведь пусто… в душе. — Он растерянно смотрел на неё. — Если я опаздываю на совещание. Это же самое главное для меня. Так? Не так. Что случилось со мной? Может, я вовсе не люблю Веронику? Бородавка у неё вот здесь, — он показал на шею, — висит. Чеснок она ест целый день. Я не могу. Скажи что-нибудь. Мне очень нужно идти. Почему мне так скучно?