— Прожили жизнь? — Марья в упор взглянула на Меркурия.

Не злость, не ненависть. Жалость к нему и к тому, что он говорил.

— Мимо скользнула, — сказал Меркурий. — А Кольке… перебил хребет. А Кольку споил. Я споил. Первую рюмку налил. Самых талантливых, самых беззащитных — в расход! — Меркурий полез из машины.

— Мама в благодарность за вас вернулась к папе — за то, что он вытащил из тюрьмы? — Марья вылезла следом.

Меркурий смотрел на неё покрасневшими глазами и не понимал, о чём она.

— Ты сказала, я — фильм гениальный… Колька. С ним мог бы! Мы бы вдвоём… Были у меня способности. — Тут, видимо, дошли до него слова Марьи. — Нет, мама не вернулась к папе. Не тогда вернулась. Не в благодарность. Мы прожили ещё год. Дело в том, что мы не жили с мамой. — Слепота замолчал. И заговорил горько, с болью, видимо, вырвавшейся наружу впервые: — Она сама пришла ко мне. Я-то сначала видел только — какая женщина! Кинул ей под ноги свою жизнь. А она не подпускает к себе. Вас бабушка пасла, даже ночевать иногда забирала к себе. Но и это не помогало. Не тронь её! Включит свои фонари, смотрит, как на пророка, невинным таким тоном говорит: «Ты, Петя, садись, пиши сценарий. Я, Петя, — говорит, — ещё такую роль хочу. С тобой рядом, Петя, я поднимусь. Хочу играть!» Сначала я не понимал, я к ней — целоваться, а она ладони — щитами: нет! Думал, цену набивает. Потом понял. Какую цену?! При чём тут женщина?! Понимаешь, она вообразила меня великим сценаристом и режиссёром, рядом со мной ощущала небывалый подъём. Я говорю тебе — великая актриса! Не нужен был я ей как мужик. Любила она Мотьку от первой минуты до последней.

— И как же дальше? — спросила Марья. — А где мы были? А зачем отец спасал вас, если…

Меркурий сморщился, как от зубной боли. Видно, до сих пор не простил он маму: мама порушила его достоинство.

— Когда ушла, понял: творчества ждала от меня, с моей помощью — собственного совершенства. А я не сумел соответствовать. А я оказался мелкий. Чего-то так и недопонимаю в ней. И в Кольке. — Помолчал. Сказал задумчиво: — А ведь приходила просить, чтобы выпустил «Жестокую сказку». Впервые унижалась… не я — перед ней, она…

— И что же вы?

Меркурий не ответил, ответила Марья за него, его же словами: «Жить-то или мне, или Николаю». Но теперь до неё наконец дошёл истинный смысл этих слов. Это ведь не два человека, это две политики, два устройства общества: или Меркурию жить, или тому, кто уничтожит Меркурия.

Меркурий ссутулился, долго молчал, а когда поднял голову, глаза в ярком электричестве роскошного подъезда, возле которого они стояли, были сухи и красны, будто разом лопнуло множество мелких сосудов.

— Очень важно, Маша, соответствовать, — повторил снова. — Помогать Кольке страшно. Но попробую. Ты только приди ко мне когда-нибудь ещё! — Он повернулся и пошёл.

Потрясённая, смотрела Марья вслед Меркурию. Не звезда уплывала от неё к расписным богатым дверям посольства. Смазана спина. Как на льду, подламываются ноги.

А в машине витал запах Меркурия — бадузана, одеколона и ещё каких-то благовоний. Продолжал греметь их с Меркурием шёпот, застопорившийся на одном месте, как на испорченной пластинке: повторяющий и повторяющий непонятные, чудовищным смыслом наполненные слова.

6

У подъезда столкнулась с Алёнкой.

— Что случилось? Где ты пропадаешь так долго? — Была Алёнка именинная, будто вернулась в волшебную страну Ивановой любви. — Он пришёл, Маша, — не замедлила подтвердить это она.

— Кто «он»?

— Ваня.

Марья уселась прямо на приступочку перед подъездом, уставилась на Алёнку, как на доисторическое животное.

— Сегодня в семь утра. Дед ещё спал, я уже встала. Позвонил, как всегда, два коротких. Сначала я решила, померещилось. Но ведь слышала! А галлюцинаций до сих пор не было! Да Базиль урчит и мяучит, царапает дверь. Бросилась открывать. Он. — Алёнка глотнула воздуха, как рыба на суше. — Оказывается, он шёл ко мне всю ночь. Пешком. Чтобы сказать: он любит меня всегда. Слышишь? Он любит. Как и я.

— Где же он? — спросила Марья. — Пойдём к нему.

Алёнка блаженно улыбнулась:

— Он ушёл обратно.

— Почему, если он пришёл?

Алёнкина улыбка сбивала с толку.

Слишком много событий для одного дня! Марья встала, взяла Алёнку за руку, повела домой. Лифт. Тётя Поля. Комната — вспыхнувшая всеми лампочками.

— Садись. И говори по-человечески.

— Он любит. — Алёнка словно приласкала каждую букву этих магических слов.

— Если любит, почему он не с тобой?

— Потому, что есть Вероника, — просто, как о само собой разумеющемся, сказала Алёнка.

— Но Веронику он не любит?! — воскликнула Марья.

— Любит, — тихонько сказала Алёнка. — Она живёт ради него. Она — это его накрахмаленные, отутюженные рубашки, его здоровье, его покой.

— Но и ты можешь стирать и гладить ему рубашки, беречь его здоровье и покой.

— Она растит его детей. — Алёнка лучезарно улыбается.

— Так зачем он пришёл к тебе? — возопила Марья. — Чтобы сделать своей любовницей? Чтобы поиграть с тобой?

— Нет же! — Алёнка засмеялась. — Чтобы сказать, что любит. — И снова каждая буква укрылась Алёнкиной радостью.

— И тебе… этого достаточно? — растерялась Марья.

Алёнка кивнула. Она вся была из прошлого — из той поры, когда спешила от Марьи на встречу с Иваном. Распушились волосы, сияют глаза, полураскрыты губы.

Алёнка — ребёнок, открывший любовь.

— Сначала мы с ним завтракали вместе. Потом были у вашей мамы. Твои цветы лежали, а ты уже ушла. Иван очень спешил к маме, чтобы встретиться с тобой. Сказал, сильно виноват перед тобой, но он не виноват, ты не понимаешь…

— Ты была с Ваней у мамы? — Алёнка кивнула. — А как же работа? — задала Марья нелепый вопрос, но тут же ответила на него: любая работа в тартарары, когда пришёл тот, кого ждёшь всю жизнь.

— Сегодня воскресенье, — сказала Алёнка.

— Ах да, правильно, Коля говорил…

— Какой Коля?

— Не важно. — Марья была не в силах рассказывать Алёнке весь свой бесконечный день. — А потом? Что было потом? — затеребила Марья Алёнку.

— Ваня сказал, что даже если они с директором запустят книгу в производство, цензура вернёт: нельзя рушить авторитет тех, кто стоит у власти. Ты же обобщаешь! У тебя не просто Владыка. Твой Владыка может стать во главе партии.

— Вот и хорошо, вот и пора порушить…

— Не пора, Маша. Всему своё время. Ты вылезла рано. Не высовывайся. — Марья вздрогнула — какое ходовое слово, однако! — Так сказал Ваня. Не подставляй себя. Возможна только местная терапия. Он тебе объяснял, ты не захотела слушать. Можно сказать то же самое, но запрятать в подтекст. Ты же прямо в лоб, категорично.

— Он встречался с тобой, чтобы ты всё это объяснила мне?

Алёнка задумалась. Потом покачала головой:

— Сначала я тоже так решила. Но зачем тогда идти пешком всю ночь?

— Куда идти пешком?

— Он сказал, что проснулся в полпервого от того, что я склонилась над ним и говорю: «Ванюша, я придумала, как надо решить эту сцену». Так было когда-то. Говорит, увидел меня и не смог больше спать. Оделся, вышел из дома и пошёл. Он до утра шёл пешком. Ему хотелось, говорит, пережить всё сначала, каждый наш день. По тем улицам шёл, по которым мы вместе ходили. Ведь он мог взять такси, правда, Маша?! — снова не то утвердительно, не то вопросительно сказала Алёнка. — Если бы только из-за того, чтобы о тебе, зачем идти пешком?! Нет, это он к себе прошлому шёл, я знаю…

— Когда вы условились встретиться? — спросила нетерпеливо Марья, заразившись от Алёнки её радостью.

— Не знаю, Маша, Ваня не сказал. Наверное, теперь уже тогда, когда он придёт совсем!

— Как же он придёт к тебе совсем, если, как он говорит, а ты повторяешь, он любит Веронику?!

— Он придёт тогда, когда совсем разонравится себе, а разонравится он себе такой, который вместе с Вероникой, — обязательно. То, что он рассказал мне, не на всю жизнь. Важные люди, совещания, загранпоездки — это игрушки. Он поиграет в них и отбросит. Я знаю его. Вот увидишь, придёт! — упрямо, доверяясь чуду, повторила Алёнка. — Захочет настоящей жизни.