— Что ты жуёшь слова? Это тебе не жвачка. Скажи мало, но слово к слову. Внутренний твой голос звучит за кадром. Это же не врачу, не медсестре ты говоришь! Ты, может, и помрёшь ещё, а вопросы — живые, они над болезнью. Пусть не имеют ответов, как в жизни, но ты их ставишь. Что ты понял, давай разберёмся? Хана тебе: не выжать тебе из твоего начальника твои открытия, намертво сцеплены талант с бездарностью, так?!
Колечка тоже в серой палате. Поджигает Кливретову закат — розовый, и сияние вокруг солнца расплёскивает, под звон суден и шорох слабых голосов тяжёлых больных раскидывает перед Кливретовым луг с золотисто-зелёной травой и солнечными цветами, с болтливыми птенцами, пытающимися взлететь и беспомощно падающими в душистую траву, он выплескивает перед Кливретовым рябую от солнца реку, бескрайнюю и спокойную.
— Смотри, Нил, зачем всё это, в какой связи с тобой, с твоей женой, с твоим начальником, с твоими открытиями? Ну же, скажи, что значит твоя жизнь в этом свете, и в траве, и в воде, и в небе? А с сыном своим ты хоть раз говорил? О чём думает он, что видит, кроме велосипеда и школьных уроков? А жене морщины разглаживал?
Кливретову открывается вина собственная — перед женой и сыном, и беспомощность перед непостижимостью мира, и порочная, навеки, зависимость от начальника.
Может, и был счастлив Колечка — раз в жизни: когда создавал «Жестокую сказку». У Марьи он счастлив сейчас — создавая «Историю одного инфаркта». Но в момент прозрения, в миг праздника, на который попал Колечка в Марьином романе, Меркурий Слепота запрещает фильм, приказывает прекратить съёмки.
— Маша!
3
Алёнка вошла неожиданно, незваная. Вторжение Алёнки — возвращение в постылую жизнь: к полкам с пустыми банками из-под круп, к раздражительности с перетянувшими её внутри, как проводами, злыми нервами, к заштопанной юбке и серому небу в окне. Вторжение Алёнки — это ей живой укор, констатация её неудач, формирующих её в хроническую неудачницу. Вторжение Алёнки — вторжение ростовщика: слишком велик Марьин долг перед Алёнкой. Застревает в глотке снедь, которую сейчас Алёнка выкладывает из сумки на стол.
— Зачем ты пришла?! — глухо вырвалось у Марьи.
Алёнка не поняла. Улыбка ещё стояла на её лице, но уже не улыбка, гримаса. На побелевшем фоне — опрокинутые глаза.
Уйди Алёнка, хлопнув дверью, Марья побежала бы за ней, объяснить, извиниться, а Алёнка лишь одно мгновение подержала в себе обиду, плеснула в Марью, как солнечным теплом, кротостью:
— Это временно. У каждого свой чёрный период. Я знаю, ты скоро пойдёшь к Альберту, начнёшь работать, и всё встанет на место. Поверь мне.
А Марья вырвалась на свободу. Та, неудачница, у которой всё — между пальцев, а счёт долгов растёт, та, которая не может больше заштуковывать юбку и заделать дыру в сапоге по причине ветхости юбки и сапога, та Марья выставила оголёнными концами свои нервы, чтобы и Алёнку затрясло, как её.
— Не лезь ты со своим Альбертом! Не нужно твоей жалости. Блаженная. Ненормальная. Уходи! — Марья кричит. — И никогда не приходи ко мне. — Алёнка медленно пошла из комнаты, на прямых ногах, высокая, тоже тощая, с беспомощной спиной. Марья продолжает кричать ей в спину, а потом в пустоту: — Не хочу твоей жалости! Уходи!
Но Алёнка вернулась, протянула, не глядя, рюмку.
— Выпей. Я давно ждала. Ты давно раскалённая, вот обида через край и перелилась. Ты, Маша, — дура. Думаешь, мне с дедом должна что-то?! Дура! Пишешь книги! Разбираешься в психологии! Дура! На каких весах взвешивать любовь? Считаешь мясные куски, записываешь в долговые книги? А я куда запишу ночи, которые ты просидела около меня в больнице? Уколы, которые ты делаешь деду? Дура! Не хочешь зависеть ни от кого?! Ты придумала, что от кого-то зависишь, а зависишь только от себя, совсем свихнулась! — Алёнка говорит тихо, едва слышно, а может, лекарство подействовало, но вместо злых нервов — мамины пелёнки. Под Алёнкиным голосом, как под лампой синего света, подыхают бациллы хамства и разнузданной жестокости, пропадает боль.
— Зачем ты каждый раз об Альберте? Не хочу видеть его, не хочу мучиться, — лепечет.
Алёнка стоит прямо и не слышит её: ещё не заглушили виноватые слова злого крика. И Марья зовёт потерянно:
— Алёнка! Прости! — Не стала дожидаться, когда Алёнка услышит её, стала выбрасывать из себя обросшую бессонными ночами обиду: — Я не виновата, что русская, скажи, почему мы не могли пожениться? Почему он не захотел от меня ребёнка? Каждую ночь мне снится наша с ним дочка. Тонкие руки, тёмные глаза. Имя есть у дочки — Оля. Хочу, чтобы на маму была похожа. Мне не нужен просто мужчина. Мне нужен Альберт. А он не хочет подарить мне дочку. И никогда не женится. Я ненавижу его. Какое он имеет право вмешиваться в мою жизнь снова?! Ты не знаешь, он измучил меня. Ему — радость, удовольствие, а кто даст то, что нужно мне? Из-за него я не вижу ни одного мужчины, все кажутся дураками. И ты гонишь меня к нему? Не могу.
И вдруг Алёнка сказала:
— Ерунда.
Марья удивлённо уставилась на неё.
Алёнка всегда так чутко понимает каждое движение души!
— Ты сама говорила, Альберт не устраивал тебя как мужчина. Зачем же обязательно спать с ним? Существуют же другие отношения! Подумай, разве умный, здравый человек откажется от неожиданного праздника: от полёта в Рио-де-Жанейро, от выигрыша по лотерейному билету, от подарка? Ты так хотела изменить больницы! Человек делает это, ему нужна помощь. Ты тоскуешь по интеллекту. Есть этот интеллект, в полном твоём распоряжении. Ты тоскуешь по творческой работе. Есть творческая работа. Именно за это ты ратуешь в своём романе! Ты вообразила себя великим писателем. А о чём будешь писать, когда иссякнет запас, полученный тобой в клинике и в твоей семье? Ты говорила, душа в душе, при чём тут — «не хочу видеть»? Что тебе от него нужно, если честно? Душа его будет в полном твоём распоряжении, и его время, его внимание к тебе, его талант. Ну что же, что вы не можете пожениться, ну что же, что нет дочки, терпеть нужно, Маша, жить нужно. И так слишком много тебе подарено Альбертом — любовь. — Алёнка вдруг заплакала.
— Ты что? — испугалась Марья. — Прости меня. Я не помню, что со мной было. Прости меня. — Марья обняла вздрагивающую Алёнку, прижала к себе, повторила растерянно: — Ты что? Прости.
Плакала Алёнка горько. Прыгали, не слушаясь, губы. Прошло много времени, прежде чем она заговорила:
— Не ты неудачница. Я! Ты можешь писать. Ты талантливый врач. Что бы ты ни делала, тебе интересно. Если очень захочешь, возьмёшь да родишь от кого-нибудь для себя дочку. А мне как жить? Работа неинтересная. Как попка, твержу из года в год одно и то же. Я же ни на что не способна — серая, скучная пятка. Даже родить не могу. Одно-единственное у меня преимущество перед тобой — мне есть кого ждать.
Раньше, два года назад, Марья в жестокости своей обязательно ляпнула бы «тебе некого ждать», а теперь промолчала.
— Я, Маша, пыталась найти в себе талант. Ну, вяжу хорошо. Да, когда вяжу, голова — пустая. Давно читаю лекции формально. Надоело. А что для души? Для ума? Я перестала верить в то, что преподаю. То, чему учу студентов, — ложь, никому не нужна такая психология. Нельзя учить человека лжи. Я остановилась в своём развитии, понимаешь?
— А ты перейди на психфак в университет! — сказала Марья. — Там, я слышала, эксперимент проводится. Я уверена, сумеешь выбрать там себе тему по душе. Что тебе делать на журналистике?
А потом они долго сидели рядом на тахте и молчали.
4
«Мне есть кого ждать», — уверенно сказала Алёнка.
Алёнка верит в Ивана, а она, родная сестра, не верит. Кто из них прав? Вернётся Иван к Алёнке или не вернётся? Как живёт Иван сейчас?
Если посмотреть глазами Алёнки…
У них была соседка Лёся. Волосы, очень длинные, закрывали её плечи и почти всю спинку коляски, в которой Лёся полусидела. У Лёси совсем не действовали ноги. Её вывозили на прогулку раз в день. Марья не любила встречаться с Лёсей. Беспомощная перед её болезнью, стремилась поскорее сбежать, тянула Ивана прочь. «Не могу видеть, как она смотрит на нас! Жалко её!» — объясняла бегство. А Иван не уходил. «Ей скучно, — говорил, — она хочет поиграть с нами!» Подводил Марью к Лёсе, предлагал: «Девчонки, давайте в балду?! Или в города». Рассказывал смешные истории, которые случались с белкой Чапой или Сорокой-болтухой. Истории Иван выдумывал. Жаль, не записывала. Их было много, потому что Иван каждый день старался развлечь Лёсю. Как-то спросил у Марьи: «Тебе что, полчаса жалко?» Им было тогда по пятнадцать лет, и Иван считал себя вполне взрослым. «Никогда не жалей полчаса больному человеку, — сказал поучительным тоном, — тебе они не нанесут большого урона, а человеку подарят радость!» Иногда Лёся звонила. Она не решалась приглашать их в гости, но у телефона подержать любила. Задавала вопросы, вроде: «Почему едет машина?», «Откуда берутся молнии?», «Как изображение на экране телевизора может передаваться за тысячи километров?», «По каким законам звёзды располагаются во Вселенной?». Рассказывала им, какие книжки прочитала. Лёся читала гораздо больше их. Иван очень любил с ней разговаривать.
