Руководитель семинара не сумел пристроить его, велел Ивану самому ходить по журналам и издательствам. Начался крёстный ход по мукам.

В небольшой комнате отдела прозы с окном во всю стену, каждый за своим столом сидели два молодых человека и девушка, с наслаждением курили. Иван улыбнулся им, как добрым друзьям.

— Что вам угодно? — величественно спросил брюнет, с могучим торсом атлета, с холодными, тёмными глазами. Небрежно скользнул он взглядом по лицу Ивана и выпустил витиевато вьющуюся струйку дыма.

— Принёс роман, — сказал Иван.

Второй, рыженький и тощий, потянулся, зевнул, будто только что проснулся, затушил сигарету, сказал равнодушно:

— Положите на тот стол. Пошлём на рецензию.

Иван не понял:

— Зачем рецензию? А вы сами не будете читать?

Но молодые люди разом позабыли об Иване, заговорили о Татьяне Самойловой и Алексее Баталове.

Не словами «пошлём на рецензию» ошпарили его, а надменной важностью — общим выражением лиц у обоих редакторов, знавших себе цену: точно они облагодетельствовали его тем, что разрешили оставить рукопись.

— У нас такое правило, — сказала доброжелательно девушка, и Иван облегчённо вздохнул, девушка улыбается, готова помочь. — Это введено уже давно, сначала рецензия, и, если она положительная, читает редактор.

— А если рецензент субъективен? — возразил Иван.

Девушка украдкой взглянула на парней и растерянно пожала плечами.

Вышел Иван из издательства «гадким утёнком», никому не нужным и неинтересным. Принялся ждать рецензии. Раз в неделю звонил редакторам, но каждый раз получал: «Не принесли». И голос у редакторов был такой, будто он оторвал их от великих дел, вторгся в интимную жизнь.

Наконец рецензия пришла. Не подходит роман по тематике, ситуация нетипичная для нашего спорта, очернительство действительности и пр.

Хождения по издательствам и журналам растянулись на несколько месяцев. Иногда встречали приветливо, но рецензии были стойко отрицательными. Всеми человеческими способами — уговорами, просьбами, требованиями Иван пытался достучаться до редакторов: «Прочитайте сами! Отнеситесь не формально. Помогите! Поддержите!» Но отовсюду — от ворот поворот. И стучаться бы ему в неприступные двери, не достучаться, и пробиваться бы ему сквозь равнодушие, не пробиться, если бы не отец.

Отец не стал читать роман: «Зачем? Некогда. Заранее знаю, мой сын — талантлив!», он начал действовать. Через полторы недели раздался звонок.

— Ну, Ванятка, сдвинулось твое дело. Только приходи один, без своей Алёнки, — заявил отец. — Будет мужской, деловой разговор. Захвати рукопись.

Иван удивился, чему может помешать Алёнка. Наоборот, она имеет прямое отношение к роману, вложила в него много души и сил. Но если отец просит, что ж — без Алёнки так без Алёнки. Алёнка будет ждать его у деда, и они пойдут домой пешком — нужно погулять перед сном. Подобная деловая встреча, может, раз в жизни бывает.

Ошеломлённо оглядел Иван стол в доме отца — коньяки, виски, разные вина. Одних фруктов наверняка рублей на сто! Но ещё больше удивился Иван, увидев за столом незнакомую девицу.

Девица как девица, в меру пухленькая, в меру смазливая, розовощёкая и белокожая, она вошла в отцовский дом, смеясь, легко, небрежно — так входят хозяйки в свой дом. Зачем нужна девица для делового разговора?! Она уже не в том возрасте, когда нельзя оставить дома одну.

И её отец. Иван недоумённо вглядывался в него, низенького, толстого, кто он?

Ни слова не было сказано о романе в течение нескольких часов. Сначала рассказывали анекдоты и громко смеялись даже над несмешными. Потом обсуждали последние хоккейные матчи. Потом мужик рассказал несколько сплетен об известных писателях. Наконец отец «раздвинул занавес», дал Ивану заглянуть за кулисы: произнёс «высококалорийный» тост. Оказалось, мужик — директор издательства. Он и передовой, и порядочный, и талантливый, и смелый, и дружелюбный. Играла музыка, сменяя танго на фокстрот, фокстрот на рок-н-ролл, произносились громкие тосты во славу жизни, любви, будущих детей и удач! Отец подливал в Иванову рюмку коньяк, заставлял пить до дна. Иван, стоптавший «семь пар башмаков», напуганный присутствием директора крупного издательства, захмелел. Ярко-красное одеяние директорской дочки, ярко-красные щёчки казались неимоверных размеров, расползались в бесформенные пятна.

Ивану не нравилась девица, вот кто разлучил его на целый вечер с Алёнкой, хотелось наговорить ей, самоуверенной, пялящей на него глазки, наравне пьющей вместе с мужчинами и рассказывающей анекдоты, что-нибудь резкое, обидное, чтобы она заткнулась, но Иван сдерживал себя.

Весь вечер пытался встать из-за стола, позвонить Алёнке, сказать, что задерживается, чтобы не ждала его гулять, ехала домой и ложилась спать, но, затяжелевший незнакомой тяжестью, не мог встать, беспомощно развалился на диване.

— Ну, дети мои, потанцуйте! — Отец подвел девицу к Ивану. Отец просил, но Иван чувствовал — приказывает. Потянул за руку Ивана.

Насилие, совершённое по отношению к нему отцом, вызвало реакцию обратную, к директорской дочке возникло отвращение, к тому же Иван не любил танцевать, но под отцовским взглядом пришлось изображать, что танцует.

А после танца подошёл сам директор, сыто рыгая, сказал:

— Давай!

— Что «давай»? — не понял Иван.

— Твой опус.

Сквозь пьяную одурь Иван всё-таки сообразил, о чём это директор, и сразу протрезвел.

— Вы прочтёте?! Когда мне прийти узнать ваше мнение? — спросил вполне связно и чётко, а отец тут же поднёс рукопись.

Директор захохотал ненатурально, громко:

— Я — читать? Зачем? У меня нет времени на такие глупости. Я отправлю в набор, и всё. По зелёной улице. Есть у нас такая. Впрочем, какое дело тебе, что я сделаю? Ты — пишешь, я — издаю. Разделение обязанностей. Немногим больше чем через год получишь книжку и деньги. Устраивает?! Я тебя запущу по зелёной улице! — повторил важно.

Оглушённый, Иван едва добрёл до дивана, плюхнулся в изнеможении. Девица тут же оказалась в его объятиях, точно требуя вознаграждения и решив получить его вместо папочки. И он почему-то, совсем разомлев, в самом деле стал благодарно целовать её. И она млела под его поцелуями и водила пальчиком по его шее. Ему было ужасно щекотно и неприятно, он всё порывался освободиться от её пальчика. Но строгий взгляд отца пригвоздил его к дивану: «Нельзя тронуть её пальчик, никак нельзя. Так нужно, сын. Терпи». И Иван терпел. Терпел и её пальчик у себя на шее, и запах чеснока, лавиной валивший из её рта, и запах еды, резкий, кисло-жирный, от которого тошнило.

Что-то ещё в нём жило — принадлежащее лично ему и Алёнке, но пальчик девицы и её запахи прочно забивали это «что-то», и он никак не мог высвободиться из-под их власти, чтобы почувствовать себя хоть на мгновение человеком.

— Как ты красив, Ваничка! Как ты необыкновенно красив! Я таких и не видала никогда! — выстанывала директорская дочка, закатывая глазки.

И всё-таки он оказался стойким: поняв, что отец, обняв его и девицу за плечи, ведёт их к спальне, притворился вдрызг пьяным: стал бормотать банальности, рыгнул, споткнулся, несколько раз чуть даже не свалился — в последний момент отец подхватывал его, а в конце концов изобразил позывы к рвоте и кинулся спасаться в ванную. Когда через бесконечно растянувшиеся, как ему показалось, часы вышел из ванной, ни директора, ни дочки в квартире не было, отец целовался со своей Лидией.

На цыпочках Иван подобрался к вешалке, сорвал пальто, тихо открыл дверь и выскользнул из квартиры.

Он в самом деле был пьян, но не до беспамятства, и соображения хватило на то, чтобы не хлопнуть дверью, а осторожно прикрыть её. Выйдя на улицу, долго стоял под снегом, очищаясь от запахов девицы. Шапку забыл, и снег сразу засыпал голову, запутался в волосах, холод приник к коже, но Иван продолжал стоять — протрезвляясь.

Когда он пришёл немного в себя, первым порывом было рассказать всё Алёнке, чтобы она на себя взяла часть грязи, в которой искупался он. Но что-то ещё произошло с ним в тот вечер, чего он ещё пока не осознал до конца. Это «что-то» подсказало Ивану: нельзя Алёнке ничего говорить — мучить её.