При чём тут «народ»? — удивилась Марья. — И как связано с народом и Сталиным то, что мама не праздновала свой день рождения? И что сейчас происходит? О каком развале говорит брат? Есть они — близнецы Иван да Марья. Есть мама, к которой в день рождения они пришли в гости, чтобы говорить только о маме. Надо вспомнить о маме всё: какая была жертвенная, как любила их, как трудно ей было вырваться к ним со съёмок, с совещаний, с бесконечных вечеринок, приёмов, а она вырывалась. Что происходит сейчас? То, что всегда. Люди рождаются, умирают, бегут на работу, на учёбу, удирают с работы и занятий за сапогами и билетами в театр, ходят в кино, болтают, задаются вопросами: зачем живут? О каких традициях говорит Иван? В их семье есть традиции, созданные мамой: торжественные церемонии принятия нового фильма, в котором снимался отец или Колечка, празднование дней рождения, застолья. Но это — традиции одной конкретной семьи. Да и этой семьи уже нет. Отец разрушил её — со всеми традициями и погубил создательницу и семьи, и традиций.

Не хочет она, вернее, не может видеть отца, хотя любила его больше всех на свете, что уж теперь и перед кем лукавить?!

Вот он учит её быстро ходить: «Главное — правильно дыши и никогда не устанешь. Тот, кто ходит медленно, скоро превращается в старика!» Вот ведёт её по улице под руку, как большую, и разговаривает с ней, как с большой. Вот он — Кай. Улыбается. Ей рассказывает, о чём думает. С ней вдвоём разглядывает розы. В кого она влюблена? В Кая? В отца? Когда спектакль кончился, Марья бросилась на шею к отцу. Её Кай. Не мама — Герда, она — Герда. Это она спасла Кая, расколдовала. Душистая шея, душистая гладкая щека. Отец-Кай кружит её по комнате, сжимает так, что сейчас она задохнется. Самый красивый, самый добрый, самый весёлый, самый, самый — её Кай, её отец.

Когда отец качал её, уже большую, на коленях, когда расчёсывал ей волосы или читал стихи Гумилёва, которые нигде не прочтёшь, она полностью теряла представление о жизни вообще — существовал только он, громадный, яркоглазый, с бархатным голосом и ослепительной улыбкой, с горячими ладонями, ласкающими её, с нежными словами, купающими её в неге и в любви. Да она могла кинуться за ним в огонь, если бы он попал в огонь, или прыгнуть в пропасть, если бы прыгнул он! Он казался ей человеком необыкновенным.

Любила она, когда над вкусным застольем, над лысинами, сединами и кудрями поднимался отец. Он красивее всех и добрее всех. Доверчиво улыбается гостям, каждому находит нужное слово и рюмку хорошего вина. А тост произносит всегда один и тот же, с небольшими вариациями. «Кто-то строит Волго-Дон, кто-то снимает фильм или играет в фильме о нашем времени, кто-то реализует великий план преобразования природы, предложенный Сталиным, а все вместе мы делаем общее дело, участвуем в совершенствовании нашего любимого государства, служим ему. Выпьем за то, что мы вместе, и только так мы сильны. — Отец розовеет детским румянцем, от своих слов словно подпитывается, и звенит голосом, и весь излучает готовность: сию минуту, прямо от застолья, кинуться исполнять любой приказ отечества. — За наши идеалы погибло столько людей! — скорбит он. — Теперь нам нести эти идеалы по жизни, передать детям. Наше призвание, наш талант, наши роли — самому справедливому обществу и лично товарищу Сталину. Ради него мы должны уметь жертвовать собой, своими интересами и желаниями! Тогда наша совесть будет чиста, и мы можем спокойно спать и спокойно отдыхать вот так, как сегодня. Правда, ребятки?»

Голос отца. Фотография. Колечка морщится, когда отец произносит тост.

Тогда недоумевала — почему Колечке не нравится то, что говорит отец, ведь он так искренне верит в то, о чём говорит, в самом деле на любые жертвы пойдёт ради общих интересов! А сколько раз он заступался за того же Колечку — кричал в трубку главному режиссёру: «Как нет роли? Для такого яркого, характерного актёра? Чтобы роль ему была, или я не буду сниматься в вашем фильме! Чего я не знаю?! Не хочу ничего знать. Что значит — велели придерживать? Да ты не так понял! Прошу, ну сделай лично для меня! Жалко же мужика. Да ничего тебе не будет. Отвечаю!»

Сейчас-то Марья понимает, чем эта помощь могла для отца обернуться. Оказывается, у неё смелый отец!

Тогда она просто поддавалась обаянию отца — может, так оно и есть, может, правда, единственный смысл жизни на земле: служить государству?! Может, мама с отцом правы? Это так важно — верить! Если веришь, всё — просто: бездумно делай то, что тебе говорят.

В год Двадцатого съезда возникли сомнения.

Она очень хорошо помнит тот день. Он совпал с днём рождения отца. Они с Иваном чуть не в двенадцать часов дня накрыли стол, «вымыли шею». В шесть вечера пришло несколько человек гостей, а родители всё сидели на партсобрании. Гремящие радио, телевизор, ожидание чего-то. Обыденность передач вызывает шепота. Она не понимает, почему так взволнованы гости, что происходит, чего ждут от Хрущёва. Почему смазано лицо отца, пришедшего наконец с партсобрания?

В тот день поздно сели обедать. И сразу встал Слепота.

— Твой день рождения, Мотя, а я хочу выпить сначала за Кольку. Наш друг с семи сопливых лет. Такие друзья, Мотя, не валяются на земле. Многое в нашей с тобой жизни, Мотя, от него зависело, что скрывать?! Уж больно он совестливый! — Слепота повернулся всем корпусом к Колечке, смеющимися глазами уставился на него. Говорил, в паузы покусывал ус: — Ты, Колька, победил всех. Молодец. Упрямый. Один из немногих сумел сохранить внутреннюю свободу и своё лицо. Не озлобился, остался верен себе, хотя мы тебя зажимали. Да, зажимали! — В речь Слепоты влетели словечки «свобода», «боль». Но у Колечки эти слова всегда были живыми, а у Слепоты пахли железными изделиями, с которых ещё не смыли машинное масло. Изменился внешний вид директора крупной киностудии. Он уже был не в чёрном костюме, застёгнутом на все пуговицы, а в голубом, модном, с распахнутым пиджаком и без галстука. — Пришёл, Коля, твой час, дерзай, делай фильм, какой тебе хочется! Вспомни молодость. И сценарий твой, и режиссура. Выпьем, товарищи, за Матвея, за самого близкого Колькиного друга! — совсем по-грузински закончил свой тост Слепота.

А Колечка не слушал Меркурия, ходил по гостиной взад-вперёд, хотя все уже выпили по первой и принялись закусывать. И вдруг подошёл к отцу.

— Брось ложку, — сказал властно. — Отвечай, ну и где твой Сталин — совесть народа, великий вождь и учитель?! Перестань есть (отец и так не ест, мигает, словно ему запорошило пылью глаза)! Ты рыдал, когда он умер, чуть не погиб во время похорон. Героическая смерть — быть задавленным раболепной толпой! — Марья решила бы, Колечка играет, если бы не мертвенная бледность, если бы не пот на лбу и не потерянный взгляд. — Ты всю жизнь себя не считал человеком, — горько говорит Колечка, — винтик и винтик, ты всю жизнь верил. В кого? В убийцу?! Говори, ну, где твоя справедливость? Я знаю, мой Кирюха не виноват. Почему его взяли? Говори. Ведь ты знал Кирюху. Почему поверил Сталину, а не мне, не Кирюхе, не самому себе?! Кто теперь вернёт его мне?!

Отец похож на смятую тряпичную куклу. Щёки, всегда розовые, не щёки — раскрашенные тряпки.

— Ошибка, Коля, страшная ошибка. Чудовищно, невероятно. И Сталин мог ошибаться. — И тут же упрямо: — Но наша партия, Коля, я уверен, никогда не ошибается. Я даже себе не поверю, если партия…

— Ты хочешь сказать, что Кирилл — враг народа?! — задыхаясь, спросил Колечка. Он очень бледен. — Ты хочешь сказать: его правильно погубили?

— Я этого не говорю. Я ничего не говорю. Я просто помню, как он Данилыча защищал! А из-за Данилыча сколько людей погибло!

Колечка, открыв рот, смотрит на отца. Удивление, такое детское удивление в его лице!

— При чём тут Данилыч?

— Так именно из-за него и взяли Кирилла! Из-за того, что он защищал Данилыча. А Данилыч — враг!

— Кто «враг»? Данилыч?! Ты с Меркурием в райкоме комсомола штаны протирал, а я в бригаде Данилыча работал! Данилыч — это Данилыч. Честнее не знаю.