- А ты что, бедный? - спросила она не то с искренним, не то с насмешливым любопытством, когда обнаружилось, что я съел свою половину бутербродов, а она - свою половину пирожных; мы взглянули друг на друга, поменялись тарелками и рассмеялись, а Вольдемар за соседним столиком не обращал на нас решительно никакого внимания.
Я ответил, что нет, напротив, обеспеченный и благополучный, разве станет бедный предлагать себя к завтраку? Бедный гордый, а я обеспеченный и нахальный, теперь такой стиль, разве она не знала? Лиза слушала, я перемалывал бутерброды и рассказывал, что живу в этом же доме, на пятом этаже, у меня прекрасная музыка, все условия, вот только деньги, выдаваемые родителями раз в неделю, все вышли, вышли и не вернулись...
- Ты не только нахальный, но и это... циничный, - заметила Лиза. Какие еще условия, для чего?
Я ответил, что для этого тоже, но не только для этого: бывает, что девушкам приятно пожить пару дней в доме с видом на Кремль, примерить на себя чужую жизнь, они ведь любят, девушки, примерять чужие наряды, и я лично не вижу в этом ничего предосудительного. Лиза улыбнулась. Слово за слово, мы позавтракали и нашли общий язык, затем погуляли в переулках Арбата - надо же ей было взглянуть на Арбат, да и я в те годы любил гулять по Арбату с девушками, которых любил, а любил я в те годы всех девушек, с которыми доводилось по Арбату гулять, - такой уж, надо думать, этот район. В переулках было безлюдно, жарко, Лиза в своем нарядном голубом платье порхала по серому асфальту, как китайская бабочка. Мы выпили по бокалу шампанского в "Адриатике", там тоже было пусто и тихо, только два низкорослых негра, посольские шоферы, изображали из себя иностранцев, и там же я поцеловал Лизу в ушко - у нее было млечное, изящно вырезанное ушко, и, пока она болтала, много завираясь, о светской жизни в Крыму, я целовал его и думал, как славно выглядит такое вот нежное, крохотное, светоносное и, судя по всему, весьма эрогенное ушко, как хорошо оно характеризует женщину и как оно вообще все хорошо складывается. Эти и некоторые другие мысли я изложил в проникновенной речи, завершив ее приглашением отобедать у меня дома. Лиза выказала веселое изумление:
- Кто-то вроде плакался, что дома нет хлеба, кто-то как будто три дня не ел - или я ошибаюсь?
- Не хлебом единым жив человек, - ответствовал я. - Сейчас мы возьмем в гастрономе мяса, зелени, пару бутылок сухого или шампанского, лучше сухого, и ты сама побудешь в роли московской хлебосольной хозяйки. Молодой, удачливой и красивой, - добавил я, видя ее задумчивость.
Момент был несколько щекотливый. Я пояснил, что обойдется такой праздник не дороже, чем заурядный обед на одну персону в любом московском кафе. И дело не только в том, что не оскудеет рука дающего - черт побери, ты мне просто нравишься, ты мне действительно нравишься и я не хотел бы выглядеть перед тобой альфонсом - ты хоть знаешь, что такое альфонс? - вот видишь, ты действительно неглупа, забудь про это мясо, расслабься.
- Я альфонс не потому, что позволяю женщинам кормить себя обедом, хотя и на этот счет у меня нет предрассудков... Я альфонс, потому что беру в любви больше, чем отдаю - а почему так, не знаю. Наверное, от восприимчивости к красоте, добру, душевности - чужой красоте, чужому добру, чужой душевности... Черт его знает... Это на меня шампанское подействовало, должно быть...
- Я тоже в этом смысле альфонс, - сказала Лиза. - Так что держись.
Она вытряхнула на стол содержимое своей сумочки, пересчитала деньги и объявила, что принимает приглашение быть моей гостьей, кормилицей и хозяйкой и что мы должны уложиться в четыре часа и пятнадцать рублей.
В такие параметры да с такой девушкой грех было не уложиться. Я не сомневался, что поставленную перед нами задачу мы с честью выполним.
3
На кухне жарилось мясо и варился картофель, а в моей комнате - свою родители предусмотрительно запирали - в моей комнате с видом на уезжающий в сизую парижскую дымку московский бульвар пел Элтон Джон, оказавшийся слишком приторным для последующих времен, и исходили соком в сметану болгарские помидоры, заправленные солью, луком и перцем. Я сидел на диване, в одиночестве попивая рислинг. Лиза, сославшись на жару, только что убежала под душ, а до этого мы целовались на кухне и на диване, и теперь меня всего трясло. Пора было проявлять инициативу, я пил кислый рислинг и готовился ее проявить. Даже сходил на кухню и убавил, насколько возможно, огонь под кастрюлей и сковородкой. Значит, так, думал я, возвращаясь в комнату и присаживаясь на диван... Лиза плескалась под душем, и мне очень живо представилось, как она плещется, голенькая, как бережно обводит мыльной мочалкой грудь и вообще как моет свое гибкое тренированное тельце. В Новогрудке все девочки увлекались гимнастикой. Значит, так...
- Здесь чей-то халат, можно его накинуть? - крикнула Лиза из ванной; я ответил, что можно, про себя удивляясь ее нахальству и непровинциальной какой-то смелости: для шестнадцатилетки из Новогрудка она вела себя на пять с плюсом.
- Совсем другое дело! - сообщила она, появляясь босая, в мамином халатике, вся посвежевшая и веселая. - Как наше мясо?
- Ваше в полном порядке, - сострил я. - А то, что на кухне, подгорало, и я убавил огонь.
- Ф-фу... И тебе не стыдно?
Она выставила вперед ножку и заголила ее почти до основания. Сердце мое упало, прямо-таки ухнуло вниз - я пристыжено развел руками: ничего нелепее и глупее слова "мясо" придумать было нельзя. Это была стройная, точеная, округлая ножка, она оказалась взрослей и весомее Лизиного тела; вдруг я понял, что по-настоящему эта девчонка только начала нагуливать красоту, что настоящая красота придет к ней еще не скоро - когда душа, быть может, уже порастратит свой пыл, и что красота эта будет великой, способной повелевать и ранить - мстительная красота, знающая себе цену и умеющая распорядиться собой - все это промелькнуло перед моим носом вместе с заголенной ножкой, а в следующее мгновенье Лиза уже сидела у меня на коленях и принимала извинения, и мы пили рислинг, и я чувствовал ее тело, только мамин халат меня немного смущал. Он совсем не возбуждал меня, добрый старый мамин халат, скорее наоборот, и я попытался объяснить это Лизе, напирая почему-то на отсутствие эдипова комплекса - она не знала, с чем это едят, но рациональное зерно моих сбивчивых рассуждений просекла верно.
- Я не могу его снять, потому что под ним ничего нет, - призналась она, переползая с моих колен на диван, но там оказался я, оказалось, я тоже переполз на диван и что-то горячо говорил Лизе, а потом уже не говорил, и это самое, наконец-то, подумал я. Лиза вцепилась в меня, как маленький кровосос, это было не очень сексуально, но говорило о полноте чувств, потом мы нашли то, что надо, быстрые точечные поцелуи в одуряющем темпе и медленные, проникновенные, вяжущие, - в голове у меня забегала рота крохотных, с мелкую дробь барабанщиков, и дело пошло. Грудь у нее оказалась маленькой, тугой и необыкновенно чувствительной, от нее шел волнующий, непередаваемо нежный запах, чего нельзя было сказать о мамином халате; впрочем, халат уже был распахнут. Рука моя блуждала маршрутами отважных и смелых, потом дерзко проникла в Лизу и та, вздохнув, задрожала, заметалась у меня под рукой юркой ящеркой, совсем запуталась в остатках маминого халата, который в конце концов полетел чуть не на люстру, а свою одежду я сорвал рывком, как скафандр. Лиза опрокинула меня на себя - нам незачем было заниматься любовной игрой, не до игры нам было - и я увяз в Лизе, как муха в варенье, увязал, тонул, брал, гудел, как колокол во дни торжеств, потом взревел, как ракета, и то ли взрывной волной, то ли на реактивной тяге меня выбросило на сушу, и я очнулся от Лизы, но не освободился.
Потом все повторилось.
Потом мы пили вино и баловались.
Это мы опускаем, дабы не вводить читателя в искушение. Мы п р о с т о баловались; невесомые наши тела висели под потолком, помятые и неуклюжие, как повседневные робы, а души беззаботно озорничали и нежничали. Мы были счастливы, что нашли друг друга, счастливы и благодарны друг другу за праздничную легкость общения, за нежное сияние и дрожь воздуха, за блаженство освобождения от собственной оболочки - мы узнали друг друга еще в кафе, мы сразу отличили друг друга по легкости, искренности, ненасытности, по жадности к жизни, умению высечь из банальной случайной встречи праздничный фейерверк, залп из всех орудий - словно два корабля, встретившиеся в открытом море - и мы любили друг друга; в нежности и озорстве вызрели страсть, азарт, бесплотные наши тела налились земными соками и плюхнулись вниз на продавленный многострадальный диван.
