Позже Маша узнала, что в емкой фразе «ты же интеллигентный человек» смысл зависел исключительно от интонации. Как правило, с нее начинались крутые виражи разборок, когда угрожающее начало красноречиво свидетельствовало о далеко идущих для вызванного «на ковер» последствиях. И лишь изредка эти слова произносились с пониманием или сочувствием. Сегодня был именно такой случай, и, можно сказать, новой сотруднице несказанно повезло. В считанные минуты в кабинете появился телефонист с новехоньким красным аппаратом в руках, цвет которого как бы заранее извинялся за грядущий смысл передаваемых с его помощью выражений…

Слушая Машу, Петров то и дело прятал усмешку.

– Никогда бы не подумала. Толя такой скромный и воспитанный человек. Как помню, знаток русской классики, – удивилась его жена.

– Что есть, то есть, – согласилась Маша. – Выражался Анатолий Георгиевич исключительно на службе и только по поводу. Готовя передачу о нем, я общалась с супругой Светина, которая была искренне убеждена, что муж совершенно не знаком с ненормативной лексикой.

– Все жены так считают, – дипломатично вставила Петрова.

– Эля, – мягко укорил ее генерал и добавил: – Кстати, Светинские читки приказов стали живой легендой космодрома. Дело это, поверьте, прескучное, но знакомство с толкованием приказов министра обороны для офицеров обязательно. Так ведь, Андрей?

– Так точно, – по-армейски ответил Тополевский и тактично уточнил: – Анатолий Георгиевич давал такие сочные и точные комментарии к важным документам, что люди валом валили на, казалось бы, казенное мероприятие. В зал было не протолкнуться: желающие его послушать стояли в проходах, конспектировали перлы полковника, а потом с удовольствием цитировали их… исключительно в мужских компаниях.

– Потому и приказы все знали, – резюмировал Петров.

– Те читки сравнивали с театром одного актера, – согласилась Маша. – Наиталантливейший был человек.

– Это почему же был? Толя таковым и остался! Он и сегодня человек чести, совести и исключительной надежности. Мы недавно встречались на годовщине катастрофы.

Генерал прокашлялся и замолчал. Воспоминания двадцатилетней давности и сегодня давались ему с трудом…

…Электронные часы в приемной начальника космодрома показывали 18.58, когда прибывшие на совещание офицеры дружно переступили порог генеральского кабинета. Петров, подписав последний документ, переложил его в увесистую папку и за руку поздоровался с коллегами. Нажав кнопку громкой связи, он попросил адъютанта разобрать бумаги и на время совещания ни с кем его не соединять. Оглядев присутствующих, командир коротко подытожил: «Сегодня мы завершаем цикл работ по испытаниям и запуску нового космического аппарата. О ходе работ на старте доложит полковник Сергеев». Офицер отложил в сторону лежащий перед ним график, поправил китель и встал: «Работы на стартовом комплексе проводятся в соответствии с технологическим графиком. Сейчас идет заправка ракеты-носителя компонентами топлива…»

За окнами пробежал раскатистый гул. Присутствующие недоуменно переглянулись. Петров поверх очков перевел взгляд на часы над входом, которые показывали 19.01. Нахмурив брови, он с удивлением посмотрел на своего заместителя и уточнил, что происходит на старте по плану. «Началось «Уравнивание перекиси водорода», – сверившись с графиком, спешно доложил тот.

– ПВО никаких учений не проводит? – предположил командир.

– Нас бы об этом обязательно уведомили, – заверил начальник штаба. – Может, что-то на аэродроме? Разрешите уточнить?

Петров утвердительно кивнул. Заместитель быстрым шагом направился к телефонному аппарату, снял трубку и скороговоркой выпалил: «Соедините меня с «Алмазом».

Распахнулась дверь, вбежал ошарашенный адъютант и прямо с порога в волнении доложил: «Товарищ генерал, взрыв на старте!»

Спустя несколько минут начальник космодрома мчался к месту катастрофы в своей «Волге». Лицо Петрова было белее снега, в глазах затаились боль и тревога. Он то и дело торопил водителя. По лицу взволнованного прапорщика градом катился пот, он спешно вытирал его рукавом меховой куртки и с тревогой следил за лицом шефа через зеркало заднего вида. Гул впереди нарастал. Это заснеженная тайга, словно раненый зверь, стонала и выла в отблесках огненного зарева. Казалось, вместе с ней рыдала и полыхала вся округа.

В районе старта Петров на ходу выпрыгнул из машины и, с трудом вдыхая жаркий воздух, осмотрелся. Его взгляду предстало жуткое зрелище. Металлические конструкции стартового сооружения и останки ракеты напоминали сорокаметровую оплавленную свечу. В среде испаряющего из разрушенных баков ракеты кислорода они пылали так неистово, словно чья-то неведомая рука, не переставая, подбрасывала в гигантский костер все новые порции горючего и человеческих тел. Огромные языки пламени вместе с топливом растекались во всех направлениях, безжалостно пожирая все на своем пути. Едкий густой дым окутал окрестности. Нестерпимо отвратительный запах заживо сгоревших людей заполнял каждую клеточку тела и все пространство вокруг.

Преодолев растерянность первых минут, боевой расчет справился с волнением и занимался ликвидацией последствий катастрофы. Особенно выделялись действия майора Светина, высокого, статного офицера. Его голос звучал мощно и раскатисто. Внешне казалось, что он спокоен и рассудителен, однако неестественная бледность и резкость движений выдавали сильное волнение. Оставшиеся в живых, видя уверенность командира, неукоснительно выполняли каждое его требование. Аварийно-спасательной командой руководил майор Головин. Он не думал о собственном спасении. Его богатырская фигура возникала именно там, где этого требовала обстановка. Казалось, офицер не чувствовал ни страха, ни усталости, но стоило посмотреть на его дрожащие кулаки, становилось ясно, какой ценой дается ему видимое спокойствие. Подчиненные Головина, вчерашние мальчишки, после первых минут оцепенения действовали на редкость слаженно и самоотверженно, туша всепожирающий огонь и выводя выживших людей в безопасные места.

К приезду Петрова старт, прежде величавое сооружение, краса и гордость отечественной космонавтики, превратился в бесформенный бетонный остов, по которому ветер перекатывал груды металлических, размером с горошину, шариков – того, что беспощадный огонь оставил от монументальных конструкций. Людей уже эвакуировали. Живых – обгоревших и раненых – увезли в госпиталь. Останки погибших бережно собирали в мешки, проводя по возможности опознание.

Распахнув шинель, генерал медленно шел вдоль пожарища. Его волосы покрылись слоем пепла, а в расширенных от ужаса зрачках отражались огненные всполохи. Руководители запуска доложили ему о потерях личного состава и техники. Петров, оценив масштаб трагедии, делал первые выводы. Как никто другой он точно знал, что потеря боевых товарищей станет незаживающей раной для тех, кто был рядом, но остался в живых. Думать о том, каково придется женам, детям и родителям, было тягостно. По-человечески он понимал, сколь велики испытания, выпавшие на долю родных и близких погибших, и какое им потребуется мужество, чтобы пережить весь этот кошмар. Загодя генерал стал искать убедительные слова, способные растопить лед их застывших сердец, и ловил себя на мысли, что сделать это вряд ли удастся. Через несколько часов ему придется посмотреть в глаза обезумевшим от горя родственникам, и кто знает, чем закончится этот нелегкий разговор. Никакие слова не смогут заменить им погибших мужей и отцов, сыновей и братьев. В эти мгновения Петров меньше всего думал о собственном наказании, которое неминуемо последует после завершения работы Правительственной комиссии. Любое из них казалось ничем в сравнении с потерей десятков человеческих жизней. Скрывая нарастающую в области сердца боль, он наклонился, взял горсть земли и прижался к ней щекой – она была такой горячей, словно вскипела от людского горя. Командир достал носовой платок, завернул в него еще не остывшую щепотку и бережно спрятал узелок в карман кителя. По щеке генерала скатилась слеза…