— Клянусь Озирисом, — воскликнула Джекки, — перед нами сама Клеопатра Великолепная!

— Антоний, — в тон Джекки проговорила Беатриса, обращаясь к Раджану, — дай мне утолить жажду слезами лотоса!

— О да, — вступила в разговор Рейчел, — слезы лотоса единственные сладкие слезы во Вселенной.

— Это и понятно, ведь это слезы разделенной любви, — к беседовавшим присоединился дик Маркетти, который привел за собой официанта с подносом, заполненным напитками. Каждый, не спеша, со знанием дела наливал себе свое — виски, джин, вино, коньяк — или делал нехитрую, но приятную смесь, добавлял тоника, содовой, простой воды. И льда.

— Вы бы только посмотрели, господа, каким смешным выводком выглядят Вандергольды, — смеялась Джекки. — Впереди чинно выступает папа Вандергольд, за ним Вандергольд-мама, а за нею — в порядке старшинства все братья и сестры Вандергольды соответственно с мужьями и женами.

— А поскольку в семье Вандергольдов неизменной традицией является то, что служат как женщины, так и мужчины, — продолжала Рейчел, — то получилось нечто вроде выездного заседания правления банка «Вандергольд и К».

— Как я завидую вашему предку, Беатриса! — вздохнула Джекки. Романтика, поэзия, свист пуль и грохот каменных обвалов, засады краснокожих и непрерывные стычки с ними. жизнь!

— И не без чудес! — заметила Беатриса. — Какой-то голубой козленок находит горы богатств и правит, нежно и сладостно, судьбой огромной семьи вот уже более двухсот лет.

Слушая разговор женщин, Раджан думал о своем. Он знал, что Джерри Парсел — один из самых богатых людей Америки. Но, признаться, не ожидал встретить такую роскошь в его доме. Роскошь, не скрытую от глаз других, а, напротив, кричащую о себе во весь голос. Он видел роскошные дворцы и у себя в Индии. Но такого, чтобы целый зал был инкрустирован затейливыми золотыми пластинами, искусно врезанными в плитки разноцветного мрамора, весь зал и потолок и пол, и стены — такого он не видел еще никогда. И эти туалеты, и драгоценности, и яства, все это коробило его. Роскошь как бы кричала: «Я правлю всем светом! На остальное мне наплевать!».

Раджан вспоминал свои недавние встречи и наблюдения в Гарлеме. И содрогался. Ведь это же совсем рядом. Это же здесь, на одном ничтожном клочке земли. Вспомнив о Гарлеме, он внимательнее, чем раньше, осматривался вокруг. Эти бутафорские маски и полумаски не могли скрыть от него факта, который был так естествен и, тем не менее, так поразил его: среди всех, кто присутствовал на этом балу, не было ни одного человека с небелым цветом кожи. Не считая, конечно, его самого. Но разве он получил формальное приглашение на этот бал? Его привезла дочь хозяина безо всякого на то разрешения, уверенная, что она вправе делать все, что ей хочется. Он не знал наверное, так ли это на самом деле. не знал он и истинного отношения ее отца, мистера Джерри Парсела, к их роману. И отношения всех этих людей, собравшихся сегодня здесь. Однако, прожив в Америке около полугода, он имел определенный опыт, кое-что ему подсказывали коллеги-журналисты (дружественные, нейтральные, откровенно враждебные), многое он чувствовал интуитивно, еще о большем смутно догадывался. Он был представителем древней и мудрой цивилизации, человеком умным и тонко чувствующим. Он мгновенно читал наспех скрытое презрение в глазах неуча и дилетанта, умел разглядеть и глубоко спрятанную ненависть за приветственными словами вышколенного эрудита. В его стране были сильны, сомненья нет, сословные барьеры. Но разве там кому-нибудь могло бы прийти в голову ставить человека вне закона, руководствуясь при этом исключительно одним соображением — цветом его кожи?

Перед поездкой в Штаты, помнится, Раджан лишь однажды задумался о том, что в этой стране судьба его может сложиться совсем независимо от воли его и его любимой. Это произошло в американском посольстве, когда он приехал туда за въездной визой. Нет, его встретил весьма учтивый консульский работник, который был воплощением вежливости, радушия, остроумия. Они проговорили о культурной жизни Нью-Йорка минут двадцать, и время для Раджана бежало так незаметно. Когда вдруг его взгляд упал на развернутую полосу «Лос-Анджелес таймс». На полосе синим карандашом небрежно была отчеркнута какая-то заметка. Раджан без труда прочитал заголовок: «Насильник и убийца черной девочки все еще не найден». Американский дипломат, перехватив его взгляд, оборвал фразу об очередной театральной премьере на Бродвее на полуслове. Сложив газету, он сунул ее в средний ящик своего стола; словно бы извиняясь, заметил: «Джорджия. Юг. Традиции. Туда на первых порах ездить я бы вам, говоря откровенно, не рекомендовал». «Что же вы и через двести лет после революции и через сто лет после Гражданской войны все еще не можете отказаться от таких традиций?» — подумал он тогда. И оказался во власти гнетущих, тяжелых сомнений, которые, правда, рассеялись, как только он ступил на борт самолета «Пэнэм», который должен был доставить его в Нью-Йорк к его мечте, к его возлюбленной, к его Беатрисе.

И вот он здесь, в ее доме, на балу в обществе избранных. И с ним все ласковы и предупредительны. А ему от этой ласковости, от этой предупредительности и неловко, и неуютно, и пасмурно. Беатриса внешне спокойна, уверенна, тверда. Но Раджан изучил Беатрису достаточно для того, чтобы понять, что она нервничает — и, пожалуй, не нервничала так уже очень давно. Раджан не думал о том, что в этот вечер на карту была поставлена судьба его и Беатрисы, их любовь. Но он понимал, что подавляющему большинству собравшихся в тот день в особняке Джерри Парсела людей противна была сама мысль о том, что белая женщина может быть счастлива с темнокожим. «Но может же быть такое, — думал Раджан, лаская взглядом Беатрису, — что ее отец, могущественный Джерри Парсел, мыслит иначе, чем это так привычно мыслящее большинство? Ведь чем-то должен же он от них отличаться, он, сам Джерри Парсел? Да не просто Джерри Парсел, а еще и знаменитый писатель Уайред!».

— Я всегда с радостью прихожу на ваш ежегодный бал, улыбаясь под маской, говорил Джон Кеннеди. — Всегда у вас получается как-то по-семейному, без излишних церемоний. Некоторые физиономии, разумеется, до того осточертели, что лучше бы их не видеть вовсе, не говоря уж о таких семейных торжествах, как это. Зато многие другие и приятны, и веселы, и беззаботны!

— Скоро, как обычно, будут разыгрываться призы, — вполголоса произнес Джерри. — Мне хотелось бы сделать маленький подарок Джекки, но так, чтобы она и сама не подозревала. Ведь у нее послезавтра день рождения, не так ли?

Кеннеди подтвердил: «Именно послезавтра».

— Послезавтра я буду в Тель-Авиве, — продолжал Джерри. Так вот, один из главных призов сегодня будет вручен за ответ на вопрос: «Где был основан первый в истории человечества банк?».

— Признаться, и я не припомню — где, — смущенно сказал Кеннеди.

— В Эфесе, — спокойно, с трудом скрывая нотки превосходства, заметил Джерри. — У меня к тебе просьба, Джон. расскажи сейчас Джекки какую-нибудь историю, но придумай ее так, чтобы в ней обязательно фигурировал первый банк в Эфесе. Я уверен, она и станет победительницей.

— Спасибо, Джерри, — не переставая улыбаться, дружелюбно произнес Кеннеди. — Ты настоящий друг, но истина дороже. Я очень хотел бы, но не могу принять твое предложение. Даже маленькая неправда для меня неприемлема. И все же — спасибо!

«Чистюля, — хмыкнул про себя неприязненно Джерри. — Во всем чистюля. Во всем, что касается лично его или его семьи. И большую политику чистыми ручками делать хочет. А она вся на дерьме замешена. Вот поэтому-то, мой мальчик, ты мне и не годишься. Я так надеялся, что со временем ты переменишься… Ну, ничего, об Эфесе Джекки узнает из другого источника».

— Ты знаешь, Джерри, что составляет фактическую мощь нашей нации? — спрашивал Кеннеди, готовя для себя коктейль «дэкьюри». — Мощь американской нации составляет совокупность индивидуальных финансово-экономических инициатив. — Он попробовал светло-коричневую жидкость из стакана, добавил в него немного рома, льда. — Добрая половина этих «инициатив» собралась сегодня здесь и радостно чтит память Голубого Козленка.