Она умело сливала из пяти стаканов в свой уже отмеренное официантом виски и, кокетливо улыбаясь, выпивала «не испорченный содой чистый напиток» мелкими глотками. При этом успевала протянуть свободную руку за сэндвичем или кебабом или куском ветчины и говорила, говорила: «Вы Дугласа Фербэнкса помните еще, надеюсь…» С Беатрисой разговаривал неизменный спутник Карлы Лавит, небрежно одетый и поблекший от времени красавец Джеф Ройвилл, актер, сценарист, режиссер. «У Карлы вконец больные легкие и слабое сердце». «Да?» — недоверчиво протянула Беатриса, наблюдая за тем, как пьет скотч бывшая фаворитка Голливуда. Ройвилл проследил за ее взглядом, мягко взял под руку, прошептал: «Это муки великой актрисы, поймите! Ей, Карле Лавит, гениальной создательнице галереи образов — классических и современных — уже больше двадцати лет не предлагают ни одной роли. Да тут и муравьед запил бы». И, отпустив руку хозяйки, сказал: «Поверьте мне и ее врачам. Ей недолго уже осталось метаться по подмосткам жизни. Ее почитатели решили сохранить ее для потомства. Вы знаете, я уверен, что одна калифорнийская фирма замораживает тела только что умерших и помещает их в колумбарий, где они будут храниться при определенной температуре и влажности многие годы. Когда медицина будет достаточно могущественна, чтобы сделать нужные операции, тела разморозят и вдохнут в них жизнь». «Шарлатаны гарантируют невеждам бессмертие», — спокойно подумала Беатриса. Вслух сказала: «Обещающая перспектива». «Многообещающая! — подхватил Ройвилл. — Только»… — Он словно поперхнулся, откашлялся, замолчал, деликатно вытирая глаза уголком платка, элегантно уложенного в наружный нагрудный карман его потертого замшевого пиджака. «Итак?» — улыбнулась Беатриса. «Огромные деньги вот что нужно для осуществления этого замысла, — он всплеснул руками, уронил их вдоль тела, заискивающе засмеялся, хотя глаза оставались тревожными. — Да, огромные. Мы организуем сбор и к вам тоже решили обратиться». «Но у меня, какие же у меня деньги?» — на лице девушки появилось выражение искреннего изумления. «Сейчас объясню, — заторопился Ройвилл. — Вы… Прошу прощения. Господин Парсел, ваш папа — я уже несколько раз пытался с ним переговорить. Но его секретарь все время твердит одно „Мистер Парсел занят“. Утром, днем, вечером один и тот же ответ. Мы, почитатели таланта мисс Карлы Лавит, хотим просить вас»… «Я поговорю с папой, — перебила его Беатриса. — Обязательно, это я вам обещаю». «Спасибо, мисс Парсел, как мы вам благодарны! И просьба, — он прижал руку к груди, просьба — это должно остаться в тайне. Мы не хотели бы травмировать актрису. Всякое может быть. Представьте, что мы не соберем необходимого количества денег…» «Сколько же это?» «Зависит от срока хранения тела в колумбарии. За первые десять лет и при условии полной гарантии сумма взноса будет близкой к миллиону долларов. Миллион!» Выражение лица Ройвилла было такое, словно он сам был виноват в столь непомерной цене. «Сколько вы ожидаете получить от моего отца?» «Тысяч тридцать. Может быть, больше. Наверно, это зависит от того, насколько он хорошо помнит Карлу. Ведь она, я надеюсь, уже была знаменитостью в его молодости…» К Беатрисе подошли две девушки. Рослая брюнетка была в полосатой красно-белой кепке, белом костюме — брюки клеш, красной рубахе, белых полуботинках. Низкая, полная шатенка куталась в зеленую шерстяную шаль, из-под которой выглядывала нежно-коричневая кофта. Такого же цвета макси-юбка скрывала коричневые туфли на очень высоком каблуке. Шатенка обняла Беатрису, прижалась щекой к груди. Брюнетка небрежно кивнула: «Опять вывозила Кейт на пленэр». «Ах, Венди, мы прелестно поработали, не так ли? твой пейзаж удался как нельзя лучше. А я, наверное, все же бесталанна». «Не хнычь, — грубо заметила Венди. — Поменьше надо мечтать, поактивнее кистью двигать. И фантазия совсем у тебя нет фантазии!» «А что, эта брюнетка вовсе недурна», говорил, глядя на Венди, знаменитый комик Боб Хоуп. Как всегда, он находился в окружении поклонниц, которые завороженно глядели ему в рот, предвосхищали каждое его желание. «Извините, боб, — костлявая девица подала ему стакан джина с тоником, надула губы. — Говорят, это две самые бездарные художницы на всем земном шаре». «И к тому же лесбиянки!» — добавила дама средних лет, презрительно искривив рот.
«А что, в этом что-то есть!» — воскликнул комик, еще внимательнее разглядывая Венди и Кейт. «Фи, Боб Хоуп», — седая дама, увешанная бриллиантами, позеленела от негодования. «А что, это даже пикантно, капризно возразил комик. — Я хочу познакомиться с ними… поближе».
Уже в одиннадцатом часу Беатриса подвела к Раджану невысокого, плотного мужчину лет сорока пяти, подстриженного под бобрик. «Знакомьтесь, господа. Вам есть о чем поговорить». Она едва успела закончить фразу, как ее бесцеремонно увлек за собой Боб Хоуп. При этом он строил свои знаменитые хоуповские гримасы и жарко дышал ей в ухо: «А что, представьте меня, дорогая, этим двум милым лесбияночкам! мой эскорт взбунтовался. А сам я не могу. Джентльменский кодекс воспрещает». Збигнев Бжезинский, — бобрик качнулся к Раджану, от улыбки лицо под ним сморщилось в печеное яблоко, из которого странным наростом торчал белый нос. «Кукиш, один большой ехидный кукиш», — глядя на это лицо, внутренне усмехнулся Раджан и тоже представился. «Индепендент геральд»? — переспросил американец, и лицо его на секунду приняло какое-то хищное выражение. И тут же вновь собралось в улыбке: «Я, знаете ли, заведую кафедрой в Колумбийском университете…» «Как же, как же — кафедрой проблем коммунизма», — вежливо вставил Раджан. «Да, именно. Ученые нашей кафедры анализируют все заметные выступления мировой прессы по нашему профилю. Получается, заочно я с вами давно знаком». «И я — с вами. Вы — отец теории технотронной эры. Занимательно, хотя и… спорно». «А меня? Меня вы знаете, молодой человек?» — вальяжный баритон прозвучал откуда-то сзади. Раджан обернулся и увидел рядом с собой высокого, широкоплечего старика, одетого в модный спортивный костюм, лысого, румяного, с франтоватыми седыми усиками. «Джозеф Морсоу», похлопал старика по плечу Бжезинский.
Впрочем, Раджан и без того узнал знаменитого журналиста. Морсоу не раз бывал в Индии, газеты публиковали его фото, карикатуры и шаржи на него.
— Господин Раджан в большом восторге от русских, — Бжезинский улыбнулся одной лишь прорезью рта.
— Действительно? — Морсоу рассматривал индийца откровенно, дружелюбно. — Он еще совсем молод. Через симпатии к «красным» в молодости проходят все. Своего рода психологическая корь. Пройдет.
— Меня Господь уберег от этой злокозненной «кори», Бжезинский нахмурился.
— Вы исключение, — Морсоу сделал глоток из своего стакана. Счастливое или напротив — вот в чем вопрос.
— Господин Раджан, — Бжезинский тоже отпил немного мангового сока («Извините, абсолютный трезвенник!»), — насколько помнится по аннотации к вашим статьям, вы из очень состоятельной семьи?
— У вас отличная память.
— Благодарю. Что вас привлекает в идеологии русских?
— То, что ее главный предмет — счастье для каждого.
— Разве предмет западных идеологий иной? И разве не мы создали общество изобилия, пока русские кормят свою полуголодную страну сладкими сказками о завтрашнем рае и ежегодно закупают на Западе хлеб, мясо, масло, ширпотреб?
— Но они вынесли тяжесть, главную тяжесть самой страшной из войн. Все было разрушено, убит цвет нации — двадцать миллионов…
— Дорогой мистер Раджан, — Морроу примирительно поднял руку, призывая положить конец спору. — У нас много, очень много недостатков. Но у нас есть одно величайшее достоинство, которое мы считаем вершиной всех достижений человечества абсолютная свобода индивидуума! Вы, как я понял из слов Беаты (между прочим, мы оба — Збигнев и я — нянчили ее еще в детстве), приехали в эту страну только что. Поживите, осмотритесь, постарайтесь понять нас, нашу культуру, наши устои. И знаете что? — он на мгновенье задумался, словно высчитывая что-то в уме. — Ровно через год встретимся и продолжим эти Великие Дебаты. Надеюсь, и аргументы ваши — простите меня за резкость будут не столь наивными и избитыми, и…
