— И что же, вы собираетесь остаться в Англии? — спросил Оверт.

— О да, я уже купил себе домик в Лондоне.

— И, надеюсь, вы довольны, — сказал Оверт, глядя на миссис Сент-Джордж.

— Ну как вам сказать, маленький домик на Манчестер-сквер, особенно радоваться тут нечему.

— Нет, я говорю, вы довольны тем, что снова дома, что вернулись в Лондон.

— Моя дочь этому рада, а это главное. Она очень любит живопись, и музыку, и литературу, и тому подобное. В Индии ей всего этого не хватало, ну а в Лондоне она это находит или, во всяком случае, надеется найти. Мистер Сент-Джордж обещал ей помочь, он к ней удивительно добр. Она пошла в церковь, она это тоже очень любит, но через четверть часа они вернутся. Разрешите, я представлю вас ей, она будет так рада с вами познакомиться. Должен вам сказать, что она прочла от корки до корки все, что вы написали.

— Я буду очень рад, только написал я не так уж много, — сказал Оверт, который уже понял, что генерал имеет лишь очень смутное представление о его творчестве, однако нисколько не был этим обижен. Его только удивляло, что при том, что тот выказал ему столь дружеское расположение, он не подумал даже познакомить его с миссис Сент-Джордж. Коль скоро он заговорил о том, что хочет его представить, то ведь мисс Фэнкорт (по всей вероятности, она не замужем) находилась в эту минуту далеко, в то время как жена его знаменитого confrere^[1] была здесь, можно сказать, рядом. Особа эта просто поразила Пола Оверта: это была очень хорошенькая женщина, выглядевшая удивительно молодо и отличавшаяся таким изяществом, что ему показалось (вряд ли сам он мог бы сказать почему), что все это напоминает какую-то мистификацию. Никто, разумеется, не мог отнять у Сент-Джорджа право иметь хорошенькую жену, но молодой человек никогда бы не принял эту самоуверенную даму в эффектном парижском платье за подругу жизни писателя. Он понимал, что, вообще-то говоря, подруга эта чаще всего может принадлежать к самым различным типам женщин; его собственные наблюдения убедили его, что она совсем не обязательно должна быть унылой и нудной. И все же никогда еще ему не случалось видеть, чтобы всем обличьем своим она показывала, что благополучие ее в большей степени в порядке вещей, чем перепачканный чернилами и заваленный корректурами письменный стол. Миссис Сент-Джордж могла быть скорее уж женою того, кто «ведет» книги, чем того, кто их пишет; того, кто воротит крупными суммами в Сити и занят сделками более выгодными, чем те, что поэты совершают со своими издателями. При всем этом она как бы намекала на некий успех более личного свойства, как если бы именно она являла собой наиболее характерное порождение века, когда общество, мир, занятый разговорами, сделался огромной гостиной, а Сити — всего лишь передней, через которую туда попадают. Сначала Оверт решил было, что ей около тридцати; потом, спустя некоторое время, он стал думать, что, вероятнее всего, ей под пятьдесят. Но двадцатью годами этими ей как-то удавалось жонглировать; они мелькали только изредка, точно кролик, которого фокусник ухитряется спрятать в рукаве. Кожа ее отличалась необычайною белизной, и все в ней было очаровательно: глаза, уши, волосы, голос, руки, ноги (которые особенно выигрывали от непринужденности, с какою она расположилась сейчас в плетеном кресле), и бесчисленные кольца, которыми были унизаны ее пальцы, и ленты на платье. Вид у нее был такой, как будто она надела на себя все самое лучшее, чтобы идти в церковь, а потом вдруг нашла, что платье ее слишком для этого нарядно, и решила остаться дома. Она рассказала довольно длинную историю о том, как бесчестно вела себя леди Джейн с герцогиней, а потом совсем коротенькую — о тем, как она что-то купила в Париже (на обратном пути из Канн)^{2} для леди Эгберт, которая с ней так и не расплатилась. Полу Оверту казалось, что она хочет представить знаменитых людей лучше, чем они есть, до тех пор, пока он не услышал, как она говорит о леди Эгберт: она так ее поносила, что ему стало ясно, что он ошибался. Он почувствовал, что лучше бы понял ее, если бы взгляды их встретились, но она за все время почти ни разу на него не взглянула.

— А, вот они идут, наши достойные друзья! — сказала она наконец, и Пол Оверт увидел, как вдалеке появились те, что возвращались из церкви; их было несколько человек, и шли они по двое и по трое в глубине широкой аллеи, под низко нависшим сводом ветвей, сквозь которые кое-где пробивались солнечные лучи.

— Если вы хотите этим сказать, что мы, здесь сидящие, недостойны, то я протестую, — воскликнул один из мужчин. — И это еще после того, как я все утро старался быть вам приятным!

— Если бы только они сочли вас приятным!.. — сказала миссис Сент-Джордж, улыбаясь. — Ведь как мы все ни заслуживаем похвал, согласитесь, что они все же заслужили их еще больше.

— Ну, в таком случае они уж должны быть сущими ангелами, — заметил генерал.

— Ангелом оказался ваш супруг, с такой готовностью исполнивший вашу просьбу, — сказал, обращаясь к миссис Сент-Джордж, начавший весь этот разговор мужчина.

— Мою просьбу?

— А разве не вы заставили его пойти в церковь?

— Я никогда в жизни не навязывала ему свою волю, кроме того единственного случая, когда я заставила его сжечь неудачную книгу. Вот и все!

Услыхав это «Вот и все!», Пол прыснул от смеха. Это было одно мгновение, но она успела обратить на него свой взгляд. Глаза их встретились, но лучше он ее от этого не понял, если только не считать, что именно в это мгновение он ощутил уверенность, что сожженная книга (и как еще она о ней говорила!) была одной из лучших, которые написал ее муж.

— Неудачную книгу? — переспросил ее собеседник.

— Мне она не понравилась. А в церковь он пошел, потому что пошла ваша дочь, — продолжала она, повернувшись к генералу Фэнкорту. — Я считаю себя обязанной обратить ваше внимание на то, как он увивается за вашей дочерью.

— Ну, если вас это не задевает, то меня тем более, — рассмеялся генерал.

— Il s'attache a ses pas.^[2] Но в этом нет ничего удивительного, она так прелестна.

— Надеюсь, она не станет заставлять его сжигать книги, — набравшись храбрости, вдруг выпалил Пол Оверт.

— Лучше было бы, если бы она заставила его написать еще одну или две, — сказала миссис Сент-Джордж, — он так изленился за этот год!

Молодой человек в изумлении на нее смотрел. Дама эта выбирала такие слова, которые никак не укладывались у него в голове. «Написать одну или две» стоило ее недавнего «Вот и все!». Неужели же эта женщина, будучи женой такого удивительного писателя, не знала, что означает создать одно совершенное произведение? Как же, в ее представлении, они творятся? Сам он был убежден, что при том, что романы Генри Сент-Джорджа замечательны, он за эти десять лет, а тем более за последние пять, писал слишком много, и была минута, когда молодым человеком овладело искушение высказать это вслух. Но прежде чем он успел открыть рот, ходившие в церковь вернулись, появление их всех отвлекло. Их было человек восемь или десять, шли они в беспорядке и разместились потом под деревьями в кругу сидевших. Круг этот сделался теперь значительно шире, и Пол Оверт почувствовал (а он всегда чувствовал такое, как он признавался себе в этом сам), что если ему и раньше уже было интересно приглядываться к этому обществу, то теперь интерес этот намного возрос. Он пожал руку хозяйке дома, которая, не тратя лишних слов, поздоровалась с ним как женщина, способная поверить, что он и без этого все поймет, и убежденная, что, во всяком случае, сам по себе приезд его — событие настолько приятное, что обсуждать его незачем. Она не предоставила ему возможности сесть рядом с ней, и, когда все расселись по местам, он снова очутился возле генерала Фэнкорта, а соседкой его с другой стороны оказалась незнакомая дама.