М е д в е д е в а. Ох, не люблю я этих семинаристов! Грубияны, зазнаишки...
Е л е н а (с преувеличенным интересом). Разве он семинарист?
М е д в е д е в а. Он ведь у дяди воспитывался, у попа. Землемер-то смолоду в ссылке был, далеко где-то, в Сибири...
Е л е н а (прислушиваясь). Вот как? (Остановилась.) Вам не кажется...
М е д в е д е в а. Что?
Е л е н а (прижимаясь к ней). Смеются? Кто-то смеётся...
М е д в е д е в а (не сразу). Нет, не слышу будто. Кому бы тут смеяться? Только Ольга Владимировна и умеет...
Е л е н а. Да?
М е д в е д е в а. Приятная женщина, право! Злая как будто, а приятная...
Е л е н а. Чем же приятная?
М е д в е д е в а. Да вот - весёлая. Лёгкая. Даже наш жених, когда она придёт, зубы свои зелёные оскаливает. Пытался было грусть на неё нагнать знаете ли, говорит, что все мы, люди, на смерть осуждены? А она - ни за что, говорит, не помру раньше срока...
Е л е н а. Она... не очень легкомысленна?
М е д в е д е в а. Есть это в ней. Да ведь тяжёлые-то мысли, серьёзные-то, не всякой бабе по сердцу. А так она ничего, умная. Своего не упустит... И мужчине цену знает!
(Зина устало выходит с левой стороны, бросается в кресло, смотрит на мать и Елену, криво улыбаясь.)
М е д в е д е в а (тревожно). Что ты? Что ты какая, бог с тобой?
З и н а. Устала...
М е д в е д е в а. Ох, убьёт он тебя!..
3 и н а. Не он, мама! И вы... совершенно напрасно кричите о нём при чужих людях! Лена, поздравь меня, я победила сердце Самоквасова.
Е л е н а (искренно). Ой... несчастный!
М е д в е д е в а. Ну, уж я скажу - даже этот и то лучше... хоть здоровый!
3 и н а. И - деньги есть, мама! Ты подумай! Не знаю, Лена, кто более несчастен, он или я. Как он удивительно говорил... Стоял на коленях... предлагая деньги, чтобы отправить Васю на юг. С доктором, сестрой милосердия... И плакал, точно ребёнок...
М е д в е д е в а (ворчит). Они все мальчишки, когда любят. Знакомо! Ты что же ему сказала?
З и н а (мечется). Мама! Можно ли спрашивать?
(Тяжёлое молчание.)
Е л е н а (задумчиво). Он очень несчастный человек... однажды он рассказал мне свою жизнь... даже страшно было слушать! Добрый - а делал ужасные вещи... жил, точно во сне. Иногда - просыпался, ненавидел себя и снова делал гадости. О женщинах говорит так задушевно, с уважением, а - жил с ними, как зверь... Странные люди... безвольные, бесформенные... когда же они исчезнут?
М е д в е д е в а. Вот, Лена, и ты говоришь, как я! Душат они!
З и н а (тоскуя). Дорогие мои, милые мои - что же делать? (Со страхом, понижая голос до шёпота.) Ведь я не люблю Васю... разлюбила я его...
М е д в е д е в а (благодарно). Слава тебе господи!
З и н а. Молчи, мама! Это - плохо... ты не понимаешь!
Е л е н а (сухо). Это понятно.
З и н а. Мне его жалко... нестерпимо жалко! Но я - не могу... эти холодные, липкие руки... запах... мне трудно дышать, слышать его голос... его мёртвые, злые слова... Лена - это ужасно: жалеть и - не любить, это бесчестно... оскорбительно!.. Он говорит... и точно это не он уже... говорит злые пошлости... Он ненавидит всех, кто остаётся жить... Что он говорит иногда, боже мой! И это тот, кого я любила! (Плачет.) Я уже не могу... Я вздрагиваю, когда он касается меня рукой... мне противно!
М е д в е д е в а. Дочка моя... и мне его жалко... да тебе-то, тебе-то жить надобно!
З и н а. Ах, боже мой, боже мой... как хорошо было любить... как хорошо, когда любишь!..
Е л е н а (наклоняется к ней, сдерживая рыдания). Да... когда любишь... когда мы любим - нас нет...
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Дом подвинут ближе к зрителю. Серый, облачный вечер. На террасе, в плетёном с высокой спинкой кресле, сидит, читая книгу, В у к о л П о т е х и н. Ноги его - на сиденье другого кресла. Сквозь окно, закрытое марлей, видно доктора - он ходит по комнате и курит.
В у к о л (подняв голову, шевелит губами, зевает). Николай!
П о т е х и н. А?
В у к о л. Что такое фатализм?
П о т е х и н (скучно). Фатализм... ну - фатум... рок...
В у к о л. Что ты мне слова говоришь? Слова я сам знаю всё... ты понятие обнажи!
П о т е х и н. Отстань, пожалуйста! Что чудишь? Скучно!
В у к о л. Это, брат, не чудачество, а старость. (Помолчав.) Тебе нравится Савонарола, а?
П о т е х и н. Кто?
В у к о л. Савонарола!
П о т е х и н. Нет. Не нравится.
В у к о л (вдумчиво). Почему?
П о т е х и н. Да... чёрт его знает!
В у к о л (удовлетворенно). И мне не нравится. Впрочем - я мало читал о нём. А ты?
П о т е х и н. Ничего не читал.
В у к о л. Да... Вообще ты мало читаешь. Непохвально... (Повёртывая книгу в руках.) Странная вещь - книга... Беспокойная вещь. Вот - Шиллер. В юности я его любил. А теперь взял... вспомнил твою мать. Мы вместе с нею читали "Песнь о колоколе"... она тогда была ещё невестой моей. Мы были красные с нею, думали о судьбах человечества... и - кричали. Ты тоже, лет пять тому назад, кричал на всех... и на меня кричал. (Удовлетворённо.) А вот теперь - молчишь. Выдохся, выкричался, брат! Почему так быстро, а? (Потехин выходит из комнаты со шляпой в руках.) Ты куда?
П о т е х и н. К больному. К Турицыну.
В у к о л. И я с тобой. А то - скучно мне одному... Полицейский мой что-то увял...
П о т е х и н. Он идёт сюда.
В у к о л. А-а... Ну, тогда я останусь. (Потехин недоверчиво смотрит на отца и возвращается в комнату. Вукол, усмехаясь, смотрит вслед ему.) Так! Конечно... понятно... Что, полиция? Какие козни затеяны немцами против нас?
С а м о к в а с о в (отмахнулся). Э, бог с ними!
В у к о л. Кончено с Германией? Быстро! Кого ж ты теперь ругать будешь? До девятьсот пятого года ругал правительство - бросил, потом революционеров стал ругать -- бросил, немцев начал поносить - и это кончено! Кого ж теперь, чем жить будешь?
С а м о к в а с о в (уныло). Сам себя ругать буду...
В у к о л. Безобидное дело - не утомляет. Просто - и не обязывает ни к чему.
С а м о к в а с о в. Осёл я, кажется...
В у к о л. Уже начинаешь? (Поучительно.) Заметь однако, что ослы оклевётаны, - это очень неглупое и полезное животное, осёл...
С а м о к в а с о в (заглядывая в окно). Рассказал бы я тебе историю...
В у к о л. Расскажи... Садись-ка!
С а м о к в а с о в (тихо). Пойдём куда-нибудь.
В у к о л. Можно. Хотя мне будет сопутствовать ревматизм... точит он меня!
С а м о к в а с о в (на ходу). А меня стыд... И тоска.
В у к о л (прихрамывая). Тоска? Это наша историческая подруга, а стыд - ты, брат, выдумал. Фантазия! Когда же мы стыдились? Сказано - "стыд не дым, глаза не ест" - и все верят этому.
