Нет, Валерий не испытывал злорадства или тщеславия из-за того, что Настя любила его, а не Александра. Он просто был благодарен Богу и судьбе за все. И молился о том, чтобы это не оканчивалось. Валерий не считал себя особо религиозным. У них за это Настя отвечала. Однако, похоже, в жизни любого человека наступает момент, когда больше надеяться и взывать не к кому. И Валера молился. Молча, не зная слов или правил, держа безвольную и едва теплую руку Насти между своих ладоней, касаясь ее губами. В этом черпая силу. Приглашал сюда священника из маленькой больничной часовни, чтобы и святой отец помолился за Настю. Использовал любой метод.

И все же, он тоже был просто человеком. И также срывался. Так случилось, когда он узнал о том, что приходила мать Верещагина. Наверное, много всего накопилось, взбухало в нем, в конце концов взорвавшись. Сказалось и изменение состояния Насти: когда чувствовалось, что что-то сдвинулось с точки, но в какую сторону и как — непонятно. Нервы на пределе, тревога и страх за любимую — все сыграло роль. И когда Верещагин, очевидно, так же не справившись с нервами, заговорил о том, чтобы перевести Настю в другую больницу или, даже, город, молча взял его за локоть и вывел из палаты, оставив дверь немного приоткрытой.

— Ее сейчас трогать нельзя, ты сам врачей слышал. И она не твоя жена, чтобы решать, что и как для Насти лучше, — ровно и холодно напомнил Валерий, хоть внутри все и бурлило.

Но и Верещагин, наверное, находился на пределе.

— Я ее люблю! И хочу сделать только лучше. И тебе она тоже не жена, как я понял… Она могла быть со мной все эти годы…

— А кто, если не жена? — Валерий скривил губы. Улыбнуться не получалось, хоть этот укол в его сторону и вызвал что-то похожее на какое-то безнадежное веселье. — Это у нас с ней — годы вместе, общая радость и печаль, заботы и надежды. Она моя жена, это любой суд признает. А ты ей кто, Саша? Говоришь, что любишь, но не поздно ли ты спохватился, парень? Где ты был все эти годы, о которых сокрушаешься? Сколько раз о ней вспоминал?

Валерий не издевался и не унижал, он говорил спокойно и тихо, то и дело поглядывая в палату, все еще считая, что его силы куда больше необходимы Насте. Но этот разговор, так и недосказанный возле той дороги, похоже, требовал того, чтобы быть озвученным.

— А что ты знаешь о нас? — с какой-то злой дерзостью ответил Верещагин. — Что ты знаешь о том, что заставило меня уехать тогда?!

— Я все знаю, Александр. Все. То, что и ты должен был хотеть узнать, но посчитал себя выше этого. Мы с Настей всегда разговариваем, слушаем и слышим друг друга. У нас нет секретов, — Валерий вновь заглянул в палату. — Именно потому я не желаю видеть здесь твою мать. Потому что я уводил рыдающую Настю с катка и уговаривал поговорить с тобой. Потому что я удерживал ее от того, чтобы блуждать ночью по улицам и чердакам после общения с твоей матерью. И потому, что я приходил к тебе, чтобы рассказать о том, что произошло. Мать не говорила тебе об этом визите, да, Александр?

Он грустно посмотрел на своего визави, видя удивление и растерянность Верещагина.

— Я не знал… Я действительно не знал всего. Очень многого, — он растер лицо руками. — Я вспоминал о ней все эти годы…

Валерий тяжело вздохнул.

— А сколько усилий ты приложил для того, чтобы узнать, Саша? — почти сочувствуя спросил он. — Я ведь тогда не имел к ней никакого отношения, по сути, я старался помочь и ей, и тебе. Что сделал ты для «вас», Верещагин?

Александр посмотрел на него с опустошенным выражением в глазах.

— Она сказала, что не хочет меня видеть и иметь что-либо…

— И что предпринял ты, чтобы узнать причину такого решения Насти, если любил ее? Если говоришь, что до сих пор любишь и вспоминал? — Валерий теперь смотрел ему прямо в глаза, неоднократно задававшись таким вопросом самому себе ранее. — Ты не знал, где живет ее бабушка и не мог поговорить с ней? Ты забыл дорогу ко мне во Дворец Спорта, куда ходил два месяца, зная, что она часто приходит на каток? Что ты сделал, Верещагин, чтобы найти и поговорить с девушкой, которую любил? Что ты вообще знал о ней в тот момент?

— Я знал о ней все! Мы были лучшими друзьями с детства, — с некоторой злостью, но без уверенности заявил Верещагин. Как-то горько даже.

— Да? У нее шрам на руке, большой такой, грубый. Он был тогда, когда ты приехал в том мае. Знаешь, откуда у нее этот шрам? Спрашивал? — Валера вновь бросил взгляд в палату, но Настя лежала так же неподвижно.

Правда, ее отключили от аппарата искусственной вентиляции и Валера убеждал себя этому радоваться. Маленькая, но такая важная победа его егозы.

— Не знаю. Не спрашивал. Какая сейчас разница? — в голосе Верещагина прорезалось настоящее недоумение.

А еще раздражение, что заставило Валерия посмотреть на него с какой-то грустью.

— О чем ты говорил тогда с ней, Александр? Что обсуждал, кроме собственных планов или будущей карьеры? Ты ее слушал? Почему не узнал, что этот шрам она получила в новом детдоме, когда дралась за брелок, который ты подарил? А не зажил он нормально потому, что Настя убежала и месяц скиталась по дорогам и вокзалам, добираясь то на грузовых поездах, то по полям пешком, сюда, домой. Надеясь вернуться к тебе. Тогда, когда была совсем ребенком. Не имея никакой уверенности, по сути, она приложила все, что могла, все свои силы и упрямство. Она воровала еду пару раз, чего до сих пор ужасно стыдится, потому что умирала с голоду. Но торопилась к другу изо всех сил. И это она вновь отказалась от тебя, чтобы не мешать карьере великого хоккеиста, по наущению твоей матери. А что ты сделал, чтобы просто найти Настю и поговорить с ней?

Возможно, он поступал нечестно, вывалив это все на Верещагина сейчас. Может быть. Но в конце концов, Александр взрослый мужик, пора перестать убеждать самого себя в первую очередь, что он сделал тогда все возможное. Ни черта он не сделал. А Настя все равно никогда этого не расскажет. Слишком великодушно его солнышко ясное. Да и не упрекал Валерий Александра. Просто задавал вопросы. Те, что Верещагин должен был бы сам себе задать, если вздумал заявлять, что все эти годы любил Настю.

Верещагин не ответил ни на один. Резко выдохнул, жестко прошелся пальцами по взъерошенным и грязным волосам. Они оба уже три дня не вспоминали о нормальном душе или бритье, по сути. Прошелся туда-сюда по коридору: четыре шага в одну сторону, три в обратную. Потом глянул на Валерия исподлобья.

— Тебе было проще, — заметил он, словно с упреком. — Ты узнал ее, когда уже не имел шансов в хоккее. Тебе не пришлось выбирать…

Валерий несколько мгновений просто-таки пялился на него с недоумением, а потом улыбнулся. Впервые за эти дни. Пусть улыбка и вышла саркастичной.

— Проще? Мне было проще, Александр? — Хмыкнул. — Разве не ты был ее лучшим другом? Разве не ты имел все ключи от сердца Насти, ее преданность, несмотря ни на что? Но ты привык по-своему оценивать важность людей и целей, правда? Твой первый тренер, о котором ты не вспоминал, после того, как он дал тебе такой старт в жизни; твои соседи, которые могли что-то знать о девочке, которую ты считал себе небезразличной. Директор приюта, хотя бы. Разве сложно было узнать ее номер телефона и позвонить? А партнеры по бывшим командам, те тренеры — сколько раз за эти годы ты общался с ними? Сколько раз в своей жизни ты отодвигал в сторону все и всех ради того, чтобы стать великим хоккеистом, Верещагин? — Валерий говорил, не повышая тон, все еще пытаясь донести это до него. Так, как с ребятами говорил бы на льду. — Ты стал им, никто не оспорит. Добился много. В этом ты — молодец. И я, как никто со стороны, наверное, могу представить, чего это тебе стоило. Но нужно ли было отодвигать в сторону близких и важных для себя людей? Это себя оправдало, Саша? Кто сейчас остался с тобой, когда хоккей повернулся другим боком к своей «звезде»? И какое ты имеешь право врываться в жизни тех, кого когда-то оставил позади, посчитав возможной жертвой ради хоккея?