– Когда же это кончится? Когда же этот ирод захлебнется кровушкой народной?
* * *
Дима и Андрей лежат в своих «постелях» на деревянных щитах от трюма, смотрят в звездное небо, разговаривают.
– Вот ты говоришь, – начинает Дима, – про двадцать первый век. Как думаешь, коммунизм уже наступит?
Андрей вздыхает.
– Думаешь, нет? А когда же? Смотри, как за пять лет мы выросли, окрепли, промышленность перешла на мирные дела. А за пятьдесят-то лет? Каждому радиоприемник, мотоцикл…
– Зачем твоей тетушке, к примеру, мотоцикл?
– А ей пианино, старое совсем расстроилось!.. Пианино в каждый дом, мебель хорошую, чтоб одежда у всех была красивая. А изобилие продуктов раньше всего будет, вот мы уже не голодаем, а в скором будущем еще лучше будет.
– Коммунизм, Дима, он не в светлом будущем, а в светлом прошлом.
– Только наши враги так могут говорить!
– Это товарищ Энгельс сказал. У меня в рюкзаке его книжечка есть, «Происхождение государства, семьи и частной собственности». Почитай обязательно. Гениальная вещь!
– А у Маркса с Энгельсом и у товарища Ленина с товарищем Сталиным все гениально!
– Общество, Дима, как человек, мечтает быть сильным, здоровым, красивым, сытым, бессмертным. А ведь все это уже было, только в разные годы: молодость, сила, здоровье, даже бессмертие – пока человек не знает понятия смерти. Остается только сытость. Но ведь это не цель, а только одно из условий существования.
– Так что же? – в голосе Димы неприкрытая детская обида. – Коммунизма не будет?
Андрей молчит.
– А товарищ Сталин говорит…
– Надо вернуться назад, – говорит Андрей, – и снова все назвать своими именами. Земля. Дом. Честь. Уважение. Достоинство. Мое. Наше…
– А при коммунизме все будет общее!
– Тебе нравится это общее? – показывает Дима рукой, и непонятно, что он имеет в виду, переполненный рыбаками кубрик или кишащий зэками трюм баржи. – Что же ты убежал, отделился? И зачем тебе мотоцикл? Тебя и привезут, и отвезут, и построят, и поведут. Вот это и есть коммунизм, осталось только немногое: чтобы каждый считал это пределом своих желаний и идеалом свободы.
– Так это, – сухо, с осуждением, говорит Дима, – лагерь какой-то получается.
– Лагерь – всего лишь одна из форм организации общества.
– Правильно! Преступного общества!
Андрей направляет в Диму палец, словно целится из пистолета:
– Это ты сказал!
И лезет глубже в свой мешок, давая понять, что разговор окончен.
* * *
– Вот вы, Александр Ксенофонтович, «племя» наше, видимо, ответственным за все это считаете, раз в революции были не из последних и сейчас на больших постах…
– Да потому что вы больше нас, русских, знаете, что нам надо. «Свобода, равенство, братство…» А может, нам, русским, и не надо ничего этого? В общем стойле все друг другу братья, для нас свобода и равенство – в общем корыте. И вот нас снова в стойло возвращают…
– Так ведь стойло это – лагерь!
– И правильно, раз не захотели в тепле да сытости жить. А кто виноват… Так разве виновата вошь, что она кусает?
– И все-таки вы, Александр Ксенофонтович, считаете…
– Ничего я не считаю. И не лезьте, голубчик, ко мне в душу. А мнение мое обо всем этом вы знаете. У врагов народа нет национальности…
– Что доказывает, извините за шутку, наш маленький интернационал.
– Шутка ваша неумна и неуместна. Я врагом народа себя не считаю.
– Агитатор-то наш совсем плохой!
– Ага! Второй день не в себе! Глаза закатит и бормочет, бормочет.
– Молится, што ли?
– Точно! Святому Иосифу и преподобному Лаврентию!
– Эй, Агитатор! Давай вместе молиться. Чтоб твоих коммунистов огнем выжгло, водой смыло и дерьмом накрыло!
– Ха-ха-ха!
Заключенный, которого соседи называют Агитатором, вдруг садится на нарах и, обведя всех блуждающим взглядом, выдыхает слабым голосом:
– Я вспомнил! Я все вспомнил! Вот, послушайте:
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка…
– Заткни ему хайло!
– Мало мы таких вешали!
– Сквозь века на века,
навсегда, до конца:
Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед!
– Александр Ксенофонтович! Да что же это такое? Эти ж бандеровцы убьют его!
– Конвой! Наведите порядок!
Но конвойный то ли не слышит, то ли не хочет слышать.
* * *
По трапу из трюма поднимается Елена Ивановна, тяжело отдуваясь:
– Фу! Напердели, как кони!
Достает пачку «Беломора», закуривает. Откуда-то, как черт из табакерки, выныривает Павел, теперь он в широченных клешах и застиранной тельняшке.
– Папиросочкой не угостите?
– Свои надо иметь, – басит бригадирша, но пачку протягивает.
– Мерси, – парень выковыривает две папиросы, прячет за ухом. – А я вахту отстоял и – гуляй, Паша!
– Вот и гуляй.
– А может, ето? За счастливое плавание?
– Сливай воду, парень!
Павел замечает Марусю:
– Скучаем?
– Нет, нисколько!
– Может, ето – спрыснем?
– Что – спрыснем?
– Ну, ето – сбрызнем?
– Куда?
– Ну, вмажем?
– Чем?
– Что ты мне падежи склоняешь? Я ж тебе русским языком говорю: погода шепчет, счас бы самое то и – кранты!
Маруся морщит лоб, силясь понять чудаковатого парня.
– Мне дядя Петя ничего про кранты не говорил. Наверное, завтра покажет.
– У, село! Понаехали! Городским не пройти!
Маруся смотрит ему вслед с полным недоумением.
* * *
Начальник конвоя и Клавдия на полу, на матрасе, сброшенном с кровати, неутомимо и монотонно, словно выполняя задание, занимаются любовью.
Молодой конвойный спит в вагончике, раскинув руки, разметавшись, стонет: ему снится Верка, она с ним, и ему так сладко, сладко, сла-адко…
В своей каюте спят шкиперские дети. Лицо Верки, спокойное, обрамленное светлыми волосами, может показаться красивым и по-детски чистым.
Кузьма спускается в машинное отделение, садится к столу, пишет. На его змеиных губах играет улыбка удовлетворения.
В темной, ничем не освещаемой рубке Дворкин уговаривает Марусю идти спать, но она еще полна впечатлениями, выходит на мостик, смотрит на корабль, освещенный огнями; ей кажется, что там днем и ночью кипит какая-то необыкновенная жизнь, но и там в тесных кубриках спят матросы, а бодрствуют только кочегары в машинном отделении да вахтенные в ходовой рубке.
* * *
Раннее утро. Из своей избушки выходит бакенщик, меняет шары и треугольники на мачте. Новое их расположение означает, что порог открыт.
Капитан в кителе, глухой ворот которого обернут горловиной свитера, тянется к рукоятке звукового сигнала. Мощному гудку вторит таежное эхо.
На барже-тюрьме одни зэки под надзором конвойных опорожняют параши за борт, другие разводят огонь в полевой кухне, готовят кипяток.
Шкипер опускает длинную рейку с делениями в палубное отверстие, вынимает, озабоченно смотрит на мокрый след, которой занимает несколько пятисантиметровых делений. Шкипер озабоченно качает головой.
Маруся уже на ногах. Она идет вдоль борта, потом нерешительно останавливается. Ей хочется увидеть Диму, но она сдерживает себя: нельзя же быть такой бессовестной.
Она смотрит на близкий берег, и ей становится грустно и тревожно. Зеленые луга с их запахами трав и цветов теперь надолго отдалены от нее водой, уже не побегаешь просто так, когда захочется. А впереди Север. Как он встретит ее, чем?
Неожиданно раздаются топот ног и крики. Маруся оборачивается и видит, что прямо на нее бежит Кузьма с округлившимися от ужаса глазами и черной ямой рта:
