Я не ставил своей задачей исследовать творчество Евгения Марковича, дать оценку и интерпретацию его концепции восприятия окружающего мира. Скажу не лукавя: я не готов и не чувствую в себе ни сил, ни базовой подготовки, ни таланта сделать это. Мне никогда не дорасти до уровня, с высоты которого я мог бы дать критическую оценку творчества Ткачука, его самобытного таланта.
Я изначально задумал вынести на суд читателя истоки и становление яркой, оригинальной, нестандартной, контрастной, штучной личности. Я избежал соблазна приглаживать и шлифовать его образ. Личность Ткачука не укладывается в прокрустово ложе общепринятых, набивших оскомину своей "правильностью", понятий. Выросший в свое время и на своем месте из, казалось, обыкновенного сельского паренька, Женя Ткачук шагал по жизни непроторенной дорогой, без поддержки "волосатой руки", взяток, блата и коррупционных связей.
Все течет, все меняется. Я довольно редко приезжаю в родное село. Но от этого оно не становится менее родным. Когда я проезжаю по селу, ловлю себя на том, что постоянно бессознательно притормаживаю, стараясь уловить тот дух, который царил в селе много лет назад. Даю себе трезвый отчет: как и в одну и ту же реку, в моё село, да и в любое другое место, вернуться дважды невозможно.
Остается лишь память. Она услужливо выдвигает из прошлого длинную, еще не усыпанную гравием и не покрытую асфальтом, раскисшую в период дождей, улицу. Продольные, заполненные дождевой водой и отражающие множество солнц, узкие канавки от колес телег. По обе стороны улицы, размытые и углубленные дождевыми потоками, рвы. На фоне голубого неба черные колодезные журавли. Нависающие до середины улицы, темно-зеленые густые ореховые кроны, свечи пирамидальных тополей, дома, люди. Подчас кажется, что до меня явственно доносятся запахи более, чем полувековой давности.
Марков мост. Заключенная в железобетон круглая, почти метрового диаметра, труба, кажется сильно просевшей. Меня не покидает ощущение, что мост находится не только в другом времени, но и совершенно в другом месте. В душе я тешу себя иллюзией, что еще увижу глубокий, с крутыми склонами, овраг. Склоны его обсажены густыми зарослями акации и одинокими кленами. На дне оврага даже в солнечный день царит полумрак. По извилистому дну пробирается узкая, не пересыхающая речушка, в которой полощут свои нитевидные длинные ветви седые ивы.
За поворотом оврага высокий, с почерневшими от времени массивными сваями, толстыми балками и кривыми подкосами, мост. Под мостом я смогу пройти с вытянутой вверх рукой. А крутой склон от моста на Долину тянется за бывшее подворье Кордибановских.
Село мое чем-то до боли похоже на Макондо. Чем-то... До боли... Чем дальше, тем больше. Молодые мои земляки, побеги генеалогического древа Ткачуков, удивляясь, спрашивают:
- А который из мостов Марков?
Как будто в Елизаветовке, как в Питере, около полутысячи мостов! В то время у нас в селе были четкие ориентиры: Чернеева, Франкова или Миронова кирница, млын Калуцких, Лазева олийня, Ткачукова голубятня, Марков мост...
Старый Марко Ткачук, именем которого стихийно был назван мост, собственным именем продолжается во внуках и правнуках. По семейной традиции в своих внуках повторяется и Евгений Маркович. Это говорит о многом, если не обо всем. Потому, что, оторвавшийся от прошлого, от истоков и своих корней, человек теряется в собственном будущем. Потомков старого Марка Ткачука отличает, подчеркивающий внутреннюю сосредоточенность, характерный разлет густых контрастных бровей.
...Изо всех старых, первозданных строений в округе моста, в целости и сохранности на пригорке стоит одинокая беленая хата старого Марка. Начало начал...
Неисповедимы пути господни...
Из послания апостола Павла к Римлянам
Случайно выживший...
Нашу семью в селе считали, по тогдашним меркам, вполне благополучной. Для отца война закончилась в сорок пятом. Домой вернулся без контузий и ранений. За четыре года он успел повоевать по обе линии фронта. Призванный в сорок первом, три года прослужил в тыловых войсках румынской армии. Бессарабцев на восточный фронт не посылали. Не доверяли. Службу отец нес в Бухаресте в качестве помпиера (пожарника).
Особенно досталось, по его рассказам, с апреля по август сорок четвертого. Американская авиация совершала массированные налеты на Бухарест несколькими эшелонами в один заход. Самыми беззащитными были пожарные, находившиеся на крышах многоэтажных зданий. Специальными щипцами они захватывали и сбрасывали вниз осветительные и зажигательные бомбы.
- Первого сентября сорок четвертого в пожарную часть пришли представители румынской и советской комендатур. - рассказывал отец на зимних вечерних посиделках мужиков у нас дома. - Нам, четырем бессарабцам тут же были выписаны демобилизационные удостоверения и проездные документы до места проживания. До Унген ехал поездом, а потом как придется.
- При пересечении долины между Мындыком и Тырново нас задержала группа советских автоматчиц и препроводила в сборный лагерь на берегу озера. С трудом удалось уговорить старшину отпустить домой хоть на час. Закрыв четырех односельчан, просивших за меня, в качестве заложников, меня отпустили до утра. Весь путь до Елизаветовки пробежал. Сначала обежал дома оставшихся в заложниках сельчан. Передал просьбу приготовить съестное, главное хлеба. Забежал на час домой. Обратно вместе с узелками провианта меня вез на двуколке отец одного из оставшихся в заложниках односельчан.
- Потом двухмесячное переформирование под Житомиром, а затем в заиндевевших товарных вагонах до Мурома. Мороз опускался до минус сорока. Многие от переохлаждения погибли, в том числе мой кумнат (свояк ) Павло, муж Раины, сестры моей жены, отец Тавика. - продолжал отец, подбрасывая объедки кукурузных стеблей в пылающую печь.
Потом учебная часть, очередное переформирование и уже на территории Польши отец вступил в бой заряжающим в составе противотанкового истребительного дивизиона. Это был дивизион смертников. После очередной бомбардировки и артналета в Силезии из всего дивизиона остались двое живых: тяжело раненный командир и мой отец, который отделался ушибами и царапинами. Тогда вновь пополненный дивизион стал гвардейским. Потом бои за Берлин, два месяца охраняли какую-то шахту. В конце июля отца демобилизовали. В августе сорок шестого родился я.
В свои тогдашние двадцать семь лет отец успел, как говорят в селе, повидать свет. Затем с первых дней организации колхоза работал конюхом, затем заведовал колхозным ларьком в Могилев-Подольске, потом несколько лет был заготовителем в сельпо и до пенсии - на рядовых работах, как принято говорить, куда пошлют.
Первым в селе построил домашнюю баню, первым привез антрацит для отапливания печки, примус и сепаратор для молока, первая в селе кафельная печь в доме. Одним из первых в селе купил электронасос и в засушливые годы с помощью орошения получал высокие урожаи картошки.
Моя мама, ровесница отца, еще в молодые годы слыла в селе немногословной, серьезной и рассудительной. А уж детей своих она знала, как никто. По моей походке, по тому, как я открывал и закрывал калитку, мама точно определяла оценку, которую я принес в дневнике из школы.
Мой брат Алеша, старше меня на восемь лет, учился только на отлично. Родители с удовольствием, чаще всего вдвоем посещали родительские собрания с первого по десятый классы. Потом медицинский техникум, затем сразу, как отличник, студент медицинского института.