– Не вписываюсь в образ? – вскинул брови Гурьев, протягивая ей документы.

– Это вовсе даже неплохо, – возразила Завадская, просматривая бумаги, – во всяком случае, мои головорезы станут относиться к вам с должным почтением. – Она прервалась на полуслове, углубившись в чтение.

Читай, читай, голубушка, незаметно вздохнул Гурьев. Всё там правильно и хорошо, вот только с характеристикой декан перестарался. Ну, да исправлять было уже никак не с руки.

Умевший читать по лицам лучше, чем многие по бумаге, Гурьев всё-таки мыслей читать не умел. И – к счастью.

Какой старой я стала, думала Завадская, невидящим взглядом уставившись в бумаги. Оказывается, я совершенно забыла, что на свете бывают такие мужчины. Такие. Такие уверенные. Такие красивые. Такие… большие. Что же он делает здесь, Боже мой?!

Закончив, Завадская сняла пенсне, протёрла его уголком платка и водрузила на место:

– Ну-с, рассказывайте. Какими судьбами к нам?

– Так там же всё написано, – удивлённо пожал плечами Гурьев, – по распределению.

Завадская укоризненно покачала головой:

– Яков Кириллыч. Я не ребёнок. У Вас… неприятности? Скажите честно. Если нам работать вместе, будет лучше, если вы всё сразу расскажете. Меня вам не нужно опасаться, голубчик…

Действительно дисквалифицировался, сердито подумал Гурьев. Не может быть такого. Женщины. Он вздохнул.

В следующий миг с ним как будто что-то произошло. Что, Завадская не сумела бы объяснить. Но перемена была, – разительной.

– Анна Ивановна, – Гурьев подался вперёд и чуть наклонил набок голову. Как птица, почему-то подумала Завадская. Огромная, прекрасная, хищная птица. – Вам учитель литературы нужен?

– Да, – поколебавшись, кивнула Завадская. – Но на романтика вы, извините, не похожи. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь. У нас ведь рутина, голубчик. Надолго ли вас хватит? Я предпочитаю иметь дело с постоянными людьми, а не с моряками.

– Моряками? А, понял, – Гурьев улыбнулся, – которые поматросили и бросили?

– Именно.

– Ну, добро, – окончательно развеселился Гурьев.

Внешне, впрочем, это никак не выразилось. Вы прелесть, Анна Ивановна, подумал он, вот только проверяете вы не то и не так. Что ж, спишем это на отсутствие специальной подготовки. Милая, я же приехал, чтобы вам помочь. Нам помочь. Всем. Себе тоже.

– Я приехал, чтобы вам помочь, – вслух повторил Гурьев. – Меня не нужно учить, что делать, если Петя разбил окно, а Маша испачкала стену чернилами. А что касается провинции, – он, чуть прищурившись, посмотрел на Завадскую, – в большой империи провинция возле тёплого моря – самое благодатное место, равно удалённое и от метелей, и от августейшего внимания. Говоря словами классика, – минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

В глазах Завадской радость боролась с удивлением и страхом. До чего ж мы не умеем прятать наши эмоции, грустно подумал Гурьев. И я такой же. Несмотря на всю науку.

И радость у Завадской, наконец, пересилила и удивление, и страх:

– Ого… А Вы, оказывается, орешек! Что ж. В таком случае, добро пожаловать!

– Спасибо. Я знал, мы поймём друг друга, – и Гурьев улыбнулся весело и открыто.

– Яков Кириллович, а почему – на пол-ставки? Я понимаю, с кадрами ситуация напряжённая, но… Вы ещё где-то будете?

– Буду.

– Вот как, – Завадская разочарованно отвела взгляд.

– У меня есть важное дело здесь, Анна Ивановна, – тихо произнёс Гурьев. – Ужасно важное и крайне срочное. Поэтому я возьму только литературу. Без русского языка.

– Что же за дело, голубчик, Яков Кириллыч?

– Раскопки в крепости. Ну, и кое-что ещё, в общем, важное – и не проговариваемое вслух.

Завадская долго смотрела на Гурьева. Потом устроилась поглубже в кресле и поджала губы:

– Если вас не затруднит…

– В том-то и дело – затруднит, – Гурьев вздохнул. – Затруднит, и весьма. Я вам скажу только то, что могу пока сказать. То есть практически ничего. Но проект с раскопками – очень ответственный. А заниматься техническим обеспечением проекта поручено мне.

– Кем поручено?!

Перед глазами у Гурьева встало лицо Сталина – изученное за долгие годы до мельчайших деталей, серое от чудовищного напряжения непомерной власти; низкий, прорезанный морщинами лоб, испещрённые глубокими оспинами щёки, нос со склеротическим прожилками выступивших на поверхность сосудов. И жёлтые, тигриные глаза мудреца и убийцы, насмешливые, понимающие всё на свете. Ничего ты мне не поручал, мегобари [7], подумал Гурьев. Я сам себе всё поручил.

– Центральным Комитетом, Анна Ивановна.

– Как?! Кем?!

Гурьев виновато развёл руками.

– А здесь… Но ведь здесь… Здесь ничего нет, – удивлённо приподняв брови, сказала Завадская. – Эту крепость всю перекопали… Вдоль и поперёк. Там ничего нет. Я имею ввиду – ничего государственно важного. Да и не может быть!

– А легенда? О генуэзцах? О мальтийских рыцарях? Вы разве не слышали?

– Слышала, я же выросла здесь, – пожала плечами Завадская. – И переболела этим, как все дети в округе. Но там ничего нет. Это легенда, да и та…

– Давно умерла, хотите сказать? – улыбнулся Гурьев. – Нет, нет. Жива, Анна Ивановна, жива.

– Но… ЦК?! При чём тут ЦК?! Сейчас, когда…

– Именно сейчас.

– Что же там может быть?!

Гурьев пожал плечами – такой бесконечно-безразличный, великолепный жест – и улыбнулся, но промолчал.

– И я совершенно не понимаю, к чему вот такое… инкогнито.

– К тому, Анна Ивановна, что приезд большущего и страшного московского барина – это совершенная глупость, которая ничуть не помогает работе, вносит ненужную нервозность и всё, буквально всё, идёт наперекосяк. К тому же – я не барин, а всего-навсего мелкий технический сотрудник аппарата, которому поручено на месте разузнать кое-что, подготовить почву – и сделать это лучше и правильнее, если о моих задачах будете осведомлены только вы и моё руководство в Москве.

– А Фёдор Афанасьевич…

– А Фёдор Афанасьевич знает, что ему положено, и ни словечком больше.

Завадская снова надолго замолчала. Она даже перестала рассматривать Гурьева, почти отвернулась от него даже, теребя кисти платка… Он ждал. Давай, подумал он, давай, дорогая, вспомни, зачем ты здесь. До пенсии всего ничего, я всё понимаю, но ты же не за пенсией пошла в девяносто шестом на только что открывшиеся Императорские Учительские курсы, совсем не за пенсией, – за чем-то другим? Вспоминай, Анна Ивановна. Вспоминай, хорошая моя.

– А какое отношение имеет ко всему этому наша школа? Я сама, наконец? Почему вы мне всё это рассказываете?!

– Ну, как же?! – удивился Гурьев. – Раскопки – раскопками, Центральный Комитет – Центральным, как говорится, Комитетом, а работать-то мне предстоит у вас и с вами. Под вашим началом и руководством. Так что не вижу ничего странного. Опыт учителя, наставника у меня очень скромный, поэтому даже и не понимаю, как можно предполагать обойтись без вашей помощи и поддержки. А с раскопками – помогут ещё и школьники, особенно с вашего соизволения. Дело интересное, нужное: история родной страны, родного края – это важно, архиважно, я бы сказал. Историческая практика. Практическая история, – вот, пожалуй, наилучшее определение.

– А почему тогда – литература? Почему – не история?!

– Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.

– И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!

– Буду, – кивнул Гурьев. – С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.

– И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?

– Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.