— Матильда на кого-то лает, — заметила тетя Паня.
— Матильда? — удивился Володя. — Неужели она еще жива?
— Да что ты, Володя! Это уж ее праправнучка, наверное. Матильда почти никогда и не лаяла, чувствовала, что сразу выгонят. Но чужих не больно любила. Твоя бабушка ее однажды в парадном заперла… Ой, Ирина, а ведь знаешь, почему Володькина бабушка Матильду заперла? Потому что твоя бабушка к ней пришла и попросила ее написать письмо под диктовку. Ир, твоя-то неграмотная была, а письмо куда-то далеко писала. Матильда своим лаем не давала им сосредоточиться, вот Володина бабушка и заперла ее.
— Да ладно вам про собаку-то, — вмешался Рудик.
— Я ведь почему про собаку-то, — не унималась тетя Паня. — Твоя-то бабка, Ира, колдовала немного, а собаки таких боятся, чувствуют, что-то нечисто. Они и тогда про колдовство говорили, чего-то искали вместе.
— Да моя бабушка не колдовала! — возразил Володя. — Она не умела.
— Нет, вместе! Иринина колдовала, а твоя писала. И мой Виталька все около них крутился. Чего это вдруг вспомнилось-то? Что-то важное ведь писали.
— Ира, я тоже твоей бабке как-то письмо писал. Тебе вроде и писал, — сказал Рудик.
— Елки зеленые! Извините, граждане следователи, что отвлекаю, — рисуясь, произнес Петька, — но не о том ли письме речь, что бабушки ваши, закрывшись, несколько вечеров писали? Нам Виталька тогда сказал, что никогда его не гнали, а тут и к столу не подпустили!
— Да ладно, хватит детство вспоминать! Не могу я… Виталька как живой перед глазами… Каюсь, сама виновата, про собаку эту вспомнила… — чуть не заплакала тетя Паня.
— Постойте, постойте! И что же вы сделали? — поинтересовался Володя.
— Ха! А догадайтесь, что мы сделали! Думай, Вова, думай! Что тогда твоя мать Пашке-то подарила, вспомни! За то, что он тебя за уши из воды-то вытащил?
— «Любитель»…
— Правильно! Ну?
— Господи, какой еще «Любитель»? — простонала Тамара Михайловна.
— Фотоаппарат. И нас с Раей у огорода как-то сняли. У меня до сих пор фотография сохранилась, — сказал Рудик.
— Ну, и?.. — нетерпеливо подтолкнул Петьку Володя. — И что же?
— А мы решили это письмо сфотографировать! Ух, и ржач был! Примусы-то у всех в парадном стояли. Никого там не было, одна Матильда запертая. Пашка зашел в парадное, взбежал по лестнице, да как заорет — горим, горим! Обе бабки кинулись к дверям, думали, видать, что кто-то примус оставил без присмотра, а Пашка тем временем к столу, и — сфотографировал! Правда, только две страницы, а там еще две были…
— А потом? — хором спросили все.
— Потом? — Петька посмотрел на Пашку, но тот молчал. — Потом не знаю. Не помню…
— Проявили пленку-то? — ухмыльнулся Рудик.
— Не… Точно нет, — уверенно ответил Пашка.
— А почему? — спросил Володя.
— Да я знаю, — вмешалась тетя Паня. — Веню же потом хоронили, пацанам не до этого было. А не у Виталика ли моего ваша пленка тогда осталась? Он ведь вас проявлять-то учил, вы сами не умели. Какая она из себя, может, я вспомню. Виталик в армию ушел, я все его вещи по местам разложила, ничего не выкинула. Так все до сих пор и осталось…
— Она как катушка из-под ниток, только подлиннее, теть Пань, — пояснил Пашка. — И цвет такой темно-розовый, а сама катушка черная…
— А-а-а… — Тетя Паня, казалось, не расслышала. — Что-о-о? Повтори-ка!
И вдруг за спиной Володи неожиданно послышались глухие удары. Кто-то стучал в стену с той стороны. Первым вскочил Рудик.
— Тише вы! Тихо! — Он приложил ухо к стене, повернулся к присутствующим и недоуменно проговорил: — Мама плачет… Что-то случилось… — Потом заколотил в стену: — Мама, слышишь? Я иду, мама! Не плачь!
Рудик бросился к двери и выскочил в темный коридор — а ведь час назад, когда они шли сюда, в коридоре ярко горели лампочки. Он шагнул, было, за порог, но Володя, у которого «звонок» готов был превратиться в колокол, остановил его:
— Погодите, дядя Рудольф. У меня фонарик…
Луч фонарика осветил дощатый пол, порог, отделяющий один коридор от другого, и остановился на бесформенной человеческой глыбе, возвышавшейся у дверей квартиры Рудика. Его мать, тетя Нюра, изо всех сил старалась открыть дверь, и от каждого ее толчка глыба тихо подрагивала, но не сдвигалась с места.
— Володь… Господи, Володька, да что это? — запричитал Рудик. — Мам, ты погоди, мы сейчас тебя выпустим, сейчас откроем, посиди пока!
— Постой здесь, дядя Рудольф, не подпускай никого. И ничего не трогай.
— А, может, хоть узнать, кто? Перевернуть?
— Узнаем после. Телефон у тети Вали?
— Как всегда…
Дверь Валентининой квартиры была рядом. К ней примыкала узкая деревянная лестница, ведущая на чердак, там всегда сушили белье. Володе показалось, что чердачный люк был чуть приоткрыт. Он решил, что займется этим после, и стал трясти дверь Валентины, потому что на стук никто не отвечал. Наконец внутри отодвинули засов, и показался заспанный сын тети Вали, Юра.
— Телефон, Юра. Телефон нужен! — выкрикнул Володя.
Сначала он позвонил в «скорую», потом дежурному в управление, все объяснил, попросил прислать людей и снова вышел в коридор. Рудик стоял с его фонариком, направляя его прямо на сгорбившегося, будто сложенного вдвое неподвижного человека в каком-то полосатом костюме и черных кожаных спортивных тапочках. За дверью причитала тетя Нюра. Из квартиры Тамары Михайловны вышли все, но так молча и застыли поодаль — очевидно, предупрежденные Рудиком.
Тишину разорвала тревожная сирена. Милиция прибыла первой…
Когда милицейская, а вслед за ней и медицинская бригады зафиксировали все, что положено, и медики, быстро погрузив неизвестного в машину, отъехали с пронзительным завыванием, когда были сняты отпечатки пальцев с пыльной старой табуретки, а тетю Нюру, наконец, выпустили, все, кроме Володи, вновь вернулись к Тамаре Михайловне. Володя же уехал с бригадой, и после небольшого совещания было решено, что разгадка, очевидно, связана с домом и его обитателями. Полосатая пижама, бывшая на пострадавшем, могла принадлежать любой лечебнице. Более того, из телефонного разговора выяснилось, что сегодня в психиатрической клинике недосчитались одного больного…
С тех пор как Володя с семьей переехал в новый дом, его почти каждый вечер приглашали на «интеллектуальный разговор». Все шло по одному и тому же сценарию: он приходил домой, его верная и все понимающая Елена подавала ему ужин, затем следовал звонок в дверь, в прихожей появлялся актер местного драматического театра Павел Генераторов и громко, жизнерадостно провозглашал:
— Честь имею пригласить вас на интеллектуальный разговор, Владимир Иванович. Зрители ждут-с!
И Володя шел. Честно говоря, на этих вечерах, проведенных в квартире у соседа, где собирались не только артисты, но и писатели, поэты, драматурги, журналисты, он получил как бы второе высшее образование. Друзья Павла, эти вечерние собеседники, спорщики, оппоненты и так далее, заставили его переворачивать энциклопедические словари, музыкальную, театральную и литературную энциклопедии, массу толстых журналов… Может быть, в литературном образовании Володи еще оставались белые пятна, но что касается театра, то подобные пробелы Павел ликвидировал начисто. Не зря же он таскал его на репетиции, приглашал на премьеры спектаклей — собственно, и убийство жены рабочего сцены вряд ли было бы раскрыто так быстро, если бы не это доскональное знание всех закулисных дел. Кстати, и само преступление произошло в присутствии Володи, только преступник, конечно же, не знал, что друг Павла Генераторова, сидящий в зале за спиной режиссера, представитель правоохранительных органов. Володя часто вспоминал о тех страшных минутах, когда во время репетиции в театре умирала женщина, и судьбе было угодно распорядиться так, что последнее ее дыхание утонуло в оглушительном хохоте всех присутствовавших на репетиции.
А произошло следующее. Пожилая актриса Татьяна Овечкина закончила на сцене свой монолог и ушла за кулисы. Действие же продолжалось, и минут через пять Татьяне вновь надо было выходить на сцену и подавать свои реплики. Многие артисты в такие перерывы устраивали себе перекур. Татьяна не курила и, стоя сбоку от сцены возле сваленных для строительства новых декораций досок, начала, от нечего делать, ковырять одну из них. Надо же было случиться так, что именно в этой доске оказалась маленькая дырка, в которую и угодил Татьянин палец, причем застрял так прочно, что Овечкиной пришлось выйти на сцену для продолжения репетиции прямо с этой доской… Ее встретили хохотом. По мере того, как актриса объясняла ситуацию, хохот усиливался. Вдруг Татьяна в ужасе посмотрела себе под ноги — на пыльных досках пола появились блестящие красные пятна. Это была кровь… Она закричала, чтобы ей немедленно помогли освободить палец, даже не предполагая, что палец тут совершенно ни при чем. Овечкину увели со сцены, отдали в руки умельцев, которые быстро справились с доской. Женщины прибежали к ней с бинтами, йодом, зеленкой и только тут увидели, что бинтовать-то, собственно, нечего… И тогда вернулись на сцену, где несколько алых пятен превратились в большую темно-малиновую лужу…
