И вот сейчас, когда я навестил Кепеник, застал кучу писем и записок, еще мокрых от слез, с вздохами и мольбами о жалости. Ну, чем я им могу помочь?
Но об этом в другой раз.
01.07.1946
Креммен. Госпиталь.
Под влиянием Толстого, его "Войны и мира" и тяжело нависших мыслей о болезни, которые тщетно стараюсь отвлечь, вот, например Толстым, но которые, тем не менее, гнетут и мозг и сердце. Хочется вспоминать прошлое, не всегда и не совсем беззаботное, но наивное и простое, как и все на земле весной.
Война пришла в мой мир большими неверными шагами. Появилась, встала передо мной: сильная, необъятная и полная таинств непредвиденных. Невозможно было заглянуть в ее глубину, познать ее развитие и исход. Так она стояла нерешительно, позволяя к себе привыкнуть, но не открываясь передо мной. Первые дни я был спокоен, уверен, что все хорошо закончится и Германия с первых дней получит по заслугам. Благо, думал я, что, наконец есть возможность разделаться с немцами, всегда врагами нашими, злобными, сильными и коварными. Вот сейчас и будет покончено с той опасностью, которой нам так долго грозил этот агрессор. Я был насыщен патриотизмом, не мыслил себе ничего другого, кроме поражения немецкого, их отступления и разгрома. Все мне казалось так просто, и война, так внезапно пришедшая в мир мой, должна была непременно скоро кончиться, радостно, счастливо.
Не задумываясь, ушел в колхоз. До двух месяцев дерзко трудился, собирая непосильный урожай. Потом эвакуации, бомбежки - война оскалила зубы, показала лицо свое. Страха не было, одна растерянность, недоумение.
Рытье окопов, тревоги ночные, ужасные, стоны бабушки, беспокойство за мать. Желание видеть ее с собой, быть рядом, не на расстоянии 30 километров в заводе, в бомбежке. С тоской отправлял ее на работу, радостно встречал по вечерам. Жизнь не улучшилась, горе не сплотило нас, нужда не заставила мириться и семейные сцены-раздоры, не без главного участия ворчливой злой бабушки, не прекратились. Я был злораден. И умел раздражать своим смехом и кривлянием, но с другой стороны был жалостлив и предан всем без разбора, с чьей стороны замечал понимание и участие.
Мама нервная и тяжелая. Редко она могла приласкать меня так как я хотел того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал любовь ее горячую и нежную, но умом такая любовь не принималась. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери - любовные чувства довлели над остальными и, потому, скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку) и злобные упреки, и бойкот всеми способами.
Ночь. Одолела бессонница. К мысли о триппере присоединилась другая, навязанная прочитанными брошюрами о сифилисе. Неужели и правда я так несчастлив, что жизнь меня не щадит, уничтожая еще более мерзким орудием своим?! Неужели да? Маленькая язвочка подходит под описание. Места не нахожу себе. Доктор целый день не приходил, а до утра еще так долго. Неизвестность хуже всего. Но лучше пока эта зверская неизвестность, чем ужасный факт. О, как тяжело и мыслить и жить в этом мире...
02.07.1946
Доненвальде.
На приеме у врача в очереди. Сюда я когда-то привозил Юрченко. Теперь и самому довелось угодить. Дай бог, чтобы не сифилис, об одном молю с содроганием сердца и колючим дрожанием мускул.
Как я буду теперь умен и осторожен! Помилуй только меня судьба.
В обоих госпиталях сифилиса за мной не признают, однако я не жалею о потерянной ночи бессонной. Лучше пережить чувство страха, чем сам страх, живой и реальный. Не жалею и о совершенной поездке по двум причинам: теперь я определюсь в госпиталь и буду подвергнут настоящему лечению. Анализ меня наполовину успокоил.
Еду поездом. Из Нойштрелец до Берлина 106 км. Но уже проехал Фюстенберг, и осталось на два десятка километров меньше.
Теперь опять в Доненвальде. Куда теперь дальше - не знаю. Может лучше остаться здесь? Или, нет, еду дальше. Река, лес, болото, а сквозь лес белеется шоссе. Как красиво!
Нойштрелец большой, красивый город. В центре его теперь красивая бронзовая статуя - памятник воинам Красной Армии. В огороженном вокруг статуи парке много могилок, братских и одиночных, из которых большая часть безымянным героям: "Здесь похоронены красноармейцы, павшие смертью храбрых в боях за Советскую землю", или "Здесь похоронен боец, павший в боях с немецкими фашистами". Статуя в центре изображает бойца с высоко поднятым знаменем, со звездой и с винтовкой. Сделана по образцу немецкой колонны Победы в Берлине, хотя размерами значительно меньше.
Только что на станции из вагона вынесли старуху. Он умирала, видимо измученная толкотней и давкой в вагоне. Никто не подошел, не оказал ей помощь - ее положили на землю и ушли. С окон вагона любопытно смотрели на ее тело и прерывистое дыхание. Смотрели без жалости, без сострадания. Только какая-то безобразная горбатая девушка подошла, нагнулась и, когда поезд тронулся, я увидел, что она поит старуху водой.
Станция Гранзее. Где-то недалеко должен быть Креммен, но теперь уж сходить не решаюсь.
Боль навевает тоску, желание отвлечься, но чем? Книгами? Уже прочел в эти два дня дороги и болезни 4 том "Войны и мира" с комментариями; маленькие рассказы Дж. Лондона "Любовь к жизни", которые так ценил Ленин.
Красивый вид на поле у станции Буберов, жаль, не успел зарядить фотоаппарат. Сейчас вставляю пленку, пока поезд движется - это ведь тоже занятие и отвлекает.
Женщины сейчас противны. Я не могу и боюсь переносить их присутствие. Поступаю сейчас весьма эгоистично, так как все отделение вагона на 7-8 мест занимаю сам, немцев не впускаю - вагон воинский.
Гутен Гермендорф. Здесь лес и поле с отдельными хатками и девушками, прячущимися в кустах. Я зарос пятидневной давностью. Немцы удивленно посматривают на меня, еле передвигающего ноги, молодого и старого вместе с тем, а я отворачиваюсь и злюсь в душе на себя и людей, на германскую землю, что наводнена теперь всеми болезнями.
Доктор из госпиталя Соломонник меня подбадривал: "Что загрустил? Тот не мужчина, кто не болел триппером. Ничего здесь страшного! Согнулся, опустился, зарос, как дед старый. Триппер - болезнь воина! А ты офицер и мужчина!"
Сестра пообещала не пустить меня в госпиталь, если приеду небритый. Здесь чуткие, отзывчивые люди. У них надо лечиться, а не в бригадном лазарете, где даже санитарок заменили бойцами, редко, к тому же, заглядывающих в палаты.
Знакомая станция Грюнеберг. Сюда я когда-то ехал с вертушкой, возил лес. Теперь до Ораниенбурга 20 километров.
Хочется пить. И, несмотря на жажду совпадающую с настоятельными советами лекарей, всю дорогу не могу осуществить своего намерения - воды, воды мелькают и остаются на всех станциях, но тщетно ищут глаза и мечтают губы... Воды нет.
Еще речушка на подступах к Ораниенбургу. Как завидую тому мужчине, который только что, бодрый и здоровый, окунулся и выскочил из воды... и детям, которые так малы и не знают еще как жестока и беспощадна жизнь.
03.07.1946
Берлин-Тегель.
Так и доехал я до Ораниенбурга растерзанный мыслями о своем бедствии. Надо было успеть еще в Креммен, вовремя забрать аттестат и ехать обратно в госпиталь. Однако, вследствие расхождения во взглядах с судьбой, та решила иначе - поезд на Креммен не шел, а автомашину невозможно было остановить на шоссе.
Кто-то из немцев посоветовал ехать машиной до Шонхольца, так как оттуда легко де на поезде махнуть в Хеннигсдорф. "Еще не все потеряно!" - решил я. Лучше ведь ночевать дома, чем на улице.
Но и эта надежда не оправдалась. В Шоневайде был только в 11 часов, поезд мой запаздывал, а другой, что на Хайликензее из Щтетинского вокзала, не стал меня дожидаться, уехал. Оставались две крайние меры, ничего хорошего не прибавлявшие к моим неосуществленным мечтам:
1. Ехать на Берлин.
2. Оставаться в Шоневайде.
05.07.1946
