– А те, другие фигурки? – говорит Мокша, опережая рассказ. – Рука? Нетопырь? Кабанья голова? Почему ты их в центре камня высек? Вон на краях еще сколько места!

– Чтоб не плеснуть случайно, когда эти отливать буду. Оно, когда раскаленный металл льешь, не очень-то прицелишься, – объясняет Митяй.

– А что дурного, если и плеснешь?

– Нельзя. Те семь фигурок надо из другого самородка отлить. И всех только по одной! Да там на больше и не хватит!

– Из другого самородка? – удивляется Мокша. – Из какого другого?

Лучше бы он об этом не спрашивал. Митяй делает к нему шаг, протягивает руку, и Мокшу внезапно отбрасывает, точно пег лягнул его копытом в грудь. Мокша лежит на земле – мокрый, жалкий – и дышит, как выброшенная на берег рыба. Хорошо, что Митяй остановился, потому что, сделай он еще пару шагов, мозг Мокши вскипел бы, а глаза сварились бы вкрутую.

В руках у Митяя самородок. В сравнении с первым он совсем небольшой. И тоже тускловатый, с примесями. Касаясь ладони Митяя, самородок временами вспыхивает, да так, что Мокша слепнет. Мокша трет глаза, запоздало соображая, что прежде подойти ему мешал не большой самородок, а этот, которого он даже не заметил, потому что все время смотрел на другой.

Заметив, что стало с Мокшей, Митяй торопливо отступает.

– Вот из этого! – объясняет он. – Тот я на козырьке второй гряды нашел, а этот – ЗА второй грядой. Из него я отолью семь фигурок. Череп последним буду отливать, а то, боюсь, не хватит. Промахнулся я слегка с размерами… И как отолью, уже не будет такого жара, как сейчас. Почти всякий взять сможет. Это я точно знаю, не волнуйся.

Мокша садится, отирая со лба пот. Ему до боли обидно. Митяй трогает самородок как ни в чем не бывало, держит его, а он, Мокша, распластался на земле, как раздавленная лягушка. Зависть разливается в крови и сосет его как червь. Это новое для Мокши чувство. Раньше он его не знал.

– Ты бы взял их в наш мир, – советует он Митяю, пытаясь раздавить этого червя, пока он не разрушил их дружбу. – Только представь, чего будет стоить два самородка здесь расплавить. Нужны кузнечные меха, уголь, клещи. А тут где это взять?

– Знаю, – вздыхает Митяй. – Тут мне одному на год возни. Придется Мещерю о помощи просить: он с детства при кузне. Отец, дед у него кузнецы. Он и сам кузнецом бы стал, если б не золотая пчела. Говорит: «Бросил я ее в раскаленный металл, а она знай себе ползет да от капелек отряхивается». Он как это увидел, сразу все бросил и за пчелой пошел. Так и оказался у нас.

– Так, может, протащим самородки через болото? – предлагает Мокша.

– Нет, – качает головой Митяй. – Ничего не выйдет. Я прикидывал. Большой самородок через болото не протащить: тяжелый. А с маленьким в наш мир вообще нельзя.

– Отчего?

– Он из-за второй гряды. Если окажется в болоте, стенки болота не выдержат. Болото лопнет, и вся эта жижа хлынет.

– Куда? Сюда?

– Сюда не сможет. Хлынет в наш мир. И уродцы тоже у нас окажутся. А они давно, очень давно этого хотят – с тех пор как их мир протух.

– Ты точно это знаешь? – спрашивает Мокша.

– Да, – отвечает Митяй. Лицо у него серьезное, почти торжественное. – Я ведь тоже собирался маленький самородок с собой провезти. И вдруг словно наяву все увидел. Болото лопнет как чирей и затопит Межмирье, а оттуда и к нам прорвется… И потом, когда однажды двушка полыхнет светом, открыв свои границы – а это обязательно случится, только не знаю когда! – уродцы отравят и этот новый, чудесный мир, который нам подарят! Потому что они умнее, злее и хитрее нас. И они знают, как слиться с нами так, чтобы уцелеть.

– То есть этот самородок, получается, очень нужен болоту? – уточняет Мокша, с недоверием разглядывая его издали.

– Да. – Митяй подбрасывает его на ладони. – Мертвый мир за него все даст. Все свои знания. Да только, знаешь, я как-то не рвусь их получать. Мне нужны эти деревья, этот холм, вон та вот скальная гряда… А знания… да что в них толку, если ты сидишь потом закупоренный в болоте?

Больше они о самородках не говорят. Митяй относит их подальше в траву, чтобы Мокша смог подойти, и продолжает высекать свои фигурки. Сидит и осторожно тюкает молоточком по зубилу, изредка слюнявя палец, чтобы убрать крупные осколки.

– Седло? Нет? – угадывает Мокша, вглядываясь в его работу.

Митяй дует, очищая фигурку изнутри, и пыль попадает Мокше в глаза. Мокша моргает.

– Да, – отвечает Митяй. – Седло.

– А почему странное такое? Задняя лука как трон. Пег будет крыльями задевать.

Митяй перестает тюкать. Ручкой молотка чешет переносицу. Ладони у него в каменной пыли, и ручка молотка подходит для этого лучше всего.

– Это не для пега седло.

– А для кого?

– А я не знаю… – отвечает Митяй, как сладость за щекой содержа в голосе мечту. – Для кого-то другого крылатого! Не одни же пеги летают? Мне казалось, я еще кого-то видел там, за второй грядой.

– Кого? – жадно спрашивает Мокша.

– Далеко было. Не разглядел я, но не пеги! Пегов я и издали узнал бы. А эти другие – легкие, быстрые, глазом едва уследишь! А седло – оно любого приручит! Как гепарда!

Мокша не может понять, зачем было делать две схожие фигурки:

– А разница какая между седлом и гепардой? Есть она?

– Огромная! – Митяй начинает горячиться. Смешные бугорки прыгают над переносицей. – Гепарда – это толмач! Хочешь – волку что-то объяснит, хочешь – ягненку, а захочешь – даже кузнечику! А седло – это как царская корона, понимаешь? Прикоснись к одному – и все другие тоже твои!

– Князь лягушек или цезарь мышей, да? – дразнит его Мокша.

Он, конечно, сразу разгадал, зачем Митяю нужно это седло: чтобы не только пеги были у них, но и те, другие крылатые существа, которых он видел издали. Митяй влюблен во все новое, жаден ко всему неведомому. Оттого у него и тяга к львам и элефантам, а описание иного неведомого животного из «Книги Иова» он знает наизусть: «поворачивает хвостом своим как кедром; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья»[1].

Митяй опять начинает тюкать молоточком и тюкает долго, больше обещанного часа. Мокша бродит вокруг пегов, спускается с холма, опять на него взбирается и тайком утирает со лба пот. Это уже не от близости самородка. Время его пребывания на двушке постепенно подходит к концу. Митяй замечает это и с сожалением кладет молоток на землю.

– Ладно! – вздыхает он. – Полетели! Сегодня еще раз вернусь!

– Сегодня? Второй нырок? Без отдыха? – переспрашивает Мокша.

– Ну да. А чего такого-то?.. – не понимает Митяй. – Думаешь, Ширяй устал? Ну на другого пега пересяду.

Он искренне не видит здесь ничего особенного. Для вымотанного же Мокши это звучит так, как если бы греческий воин, пробежавший марафонскую дистанцию, чтобы сообщить о победе, не умер бы на месте от усталости, а заявил бы, что ему надо забежать еще в пару городов.

Мокша садится на Стрелу, Митяй – на Ширяя, и они летят назад. С приближением болота червячок зависти опять начинает шевелиться в крови у Мокши. Он любит Митяя – да, любит, – но почему он сам не такой же? Почему самородок не подпускает его? А вторая гряда? Почему его шатает от усталости, когда Митяй такой свежий? У него что, пчела другая? Или двушку он любит не так сильно, как Митяй? Ну а как ее любить? Вопить «люблю-люблю-люблю», когда этой любви не испытываешь? Или принуждать себя, как это делает Маланья Перцева, которая до дрожи боится пегов, но уверяет всех, что их обожает. Мокша как-то видел, как Маланья ныряет. Трясется вся, в гриву вцепилась, на приближающуюся землю смотрит как человек, которого скинули с колокольни. И что, будете говорить, что ей на двушке хорошо? Ей бы поскорее вернуться к своей стряпне да спрятаться за занавеску у печки!