Однажды я стоял у самых развалин и, охваченный неясным желанием, собирался углубиться в дикую чащу леса, как вдруг заметил О'Маллея, медленно шедшего мимо и не видевшего меня. Долго сдерживаемый гнев воспылал с новой силой. Я бросился к майору и объяснил ему в нескольких словах, что он должен драться со мной из-за моего двоюродного брата.
- Это можно сделать сейчас же, - ответил майор холодно и серьезно, сбросил шинель, обнажил шпагу и после первых же ударов с невероятной ловкостью и силой выбил из моих рук оружие.
- Мы будем стреляться, - вскричал я в дикой ярости и хотел снова взяться за шпагу; но О'Маллей схватил меня за руку и сказал кротким, спокойным голосом, какого я раньше у него не слышал:
- Не делай глупостей, сын мой! Ты видишь, что я победил тебя в бою. Ты скорее поранишь воздух, чем меня, а я никогда не позволю себе встретиться с тобою как с врагом, потому что я обязан тебе жизнью и даже, может быть, большим.
Майор взял меня под руку и повел мягко, но упорно; он сказал мне, что в несчастье капитана виноват только он сам, так как он, невзирая на все предостережения, стал испытывать вещи, до которых еще не дорос, и вынудил майора к его поступку несвоевременной дерзкой насмешкой.
Сам не знаю, что за странной магической силой обладали слова и все обращение О'Маллея. Ему удалось не только успокоить меня, но даже заставить добровольно открыть ему тайну моего внутреннего существования, потрясающую борьбу, происходившую в моей душе. Когда я поведал О'Маллею все, он сказал:
- Особенно благоприятное созвездие, охраняющее тебя, мой сын, устроило, что глупая книга заставила тебя обратить внимание на твое собственное внутреннее состояние. Я называю эту книгу глупой, потому что в ней идет речь о чудовище, выказывающем себя противным и бесхарактерным. То, что ты приписываешь действию соблазнительных картин поэта, не что иное, как стремление к соединению с духовным существом иного мира, предназначенным тебе благодаря твоему счастливо одаренному организму. Если бы ты выказывал мне больше доверия, ты давно уже стоял бы на высшей ступени; но я и теперь охотно возьму тебя в свои ученики.
О'Маллей начал с того, что познакомил меня с природой стихийных духов. Я не много понял из того, что он говорил, хотя я перечел почти все, касающееся учения о сильфах, ундинах, саламандрах и гномах, что можно найти в "Разговорах" графа Габалиса. О'Маллей кончил тем, что предписал мне особый строй жизни и выразил мнение, что в течение годичного срока мне удастся овладеть моею Биондеттой, которая уже, конечно, не доставит мне позора, обратившись в моих объятиях в отвратительного сатану.
С таким же жаром, как и Альварес, принялся я уверять, что в столь долгий срок я умру от тоски и нетерпения и готов на все, лишь бы достигнуть своей цели раньше. Майор помолчал несколько минут, устремив пристальный взгляд перед собой, и затем ответил:
- Несомненно, стихийный дух жаждет вашей любви. Это обстоятельство может сделать вас способным достигнуть в короткое время того, к чему другие стремятся целые годы. Я составлю ваш гороскоп; быть может, с его помощью я узнаю вашу возлюбленную. Через девять дней я скажу вам больше.
Я считал часы. То чувствовал я себя охваченным таинственными, сладкими надеждами, то мне казалось, что я пускаюсь в опасное предприятие. Наконец на девятый день, поздно вечером, майор вошел в мою комнату и приказал следовать за ним.
- Мы опять пойдем к развалинам? - спросил я.
- О нет, - отвечал О'Маллей, улыбаясь. - Для дела, которое мы предпринимаем, не надо ни уединенного страшного места, ни ужасных заклинаний из грамматики Пеплира. Притом же мой Инкубус не принимает никакого участия в сегодняшнем опыте, который делаете, собственно, вы, а не я.
Майор привел меня на свою квартиру и объявил, что начнет с того, что изготовит нечто, с помощью чего я раскрою мое внутреннее "я" стихийному духу и дам ему возможность проявиться мне в чувственном образе и войти со мной в общение. Это нечто - предмет, называемый еврейскими кабалистами "терафим". С этими словами О'Маллей отодвинул в сторону книжный шкаф, открыл заставленную им дверь, и мы вошли в маленький сводчатый кабинет, в котором я увидел множество весьма странных незнакомых мне приборов и между ними полный аппарат для химических или, к чему я больше склоняюсь, алхимических опытов. На небольшом очаге раскаленные угли испускали голубоватые языки пламени. Майор усадил меня у этого очага и приказал обнажить грудь, а сам сел напротив. Как только я раскрыл грудь, майор быстро, раньше чем я мог опомниться, вонзил мне ланцет под левую грудь и собрал в маленькую колбу несколько капель крови, показавшихся из легкой, едва ощутимой ранки. Затем он взял светлую, отполированную, как зеркало, металлическую пластинку, налил из другой колбы, содержавшей в себе красную, похожую на кровь, жидкость, смешал с нею капли моей крови и, захватив пластинку щипчиками, положил ее на горящие уголья. Меня охватил глубокий ужас, когда я увидел, что с угольев поднялся длинный острый огненный язык, который жадно поглотил кровь с металлического зеркала. Майор приказал мне тогда самым сосредоточенным образом смотреть на огонь. Я исполнил это приказание, а вскоре мне показалось, что я различаю на металлической пластинке, которую майор продолжал держать на огне, точно во сне возникающие, сменяющие друг друга образы. Вдруг я ощутил в груди, в том месте, где майор проколол кожу, такую неожиданную острую боль, что невольно громко вскрикнул.
- Готово, готово! - вскричал в то же мгновение О'Маллей, встал с места и поставил предо мной на очаге маленькую, всего в два дюйма ростом, куколку, в которую превратилось металлическое зеркало.
- Это, - сказал майор, - ваш терафим. Благосклонность стихийного духа по отношению к вам положительно необычайна. Теперь вы можете дерзнуть на все.
По приказанию майора я взял куколку, которая хотя казалась раскаленной, испускала только благотворное электрическое тепло, приставил ее к ранке и стал перед круглым зеркалом, с которого майор снял покрывавший его занавес.
