И замер в изумлении. Неприятный холодок пробежал по его спине — у реостата, вцепившись в рукоятку, скорчился недвижный Ментони. Грэйв скатился с лестницы, размахивая не слушающимися руками. Ему бросился в глаза главный манометр — стрелка неудержимо ползла по циферблату, приближаясь к красной черте. Ментонт согнулся в странной позе у аппаратов, молчаливый и страшный. Глаза были открыты, он смотрел на механика жалким, плачущим взглядом, взглядом побитой собаки. Он не отнимал руки от реостата, как будто был к нему прикован.

— Что с вами, Ментони? — бормотал Грэйв.

Зазвенел тревожный сигнал. Вспыхнула огненная надпись: «Выключай компрессор, предельное давление».

У Грэйва зашумело в голове. Он схватился за рукоятку, его обжигала ледяная, застывшая рука итальянца. Неожиданно он почувствовал во всем теле страшную тяжесть. Он не мог двинуть ни одним членом. Он застыл, застыл, — как мертвец над скорчившимся телом своего помощника. Рукоятка под его тяжестью тихо заскользила по сияющим контактам, шурша трущимся металлом.

Реостат был выключен полностью. Компрессоры бешено зарокотали, поршни в гигантских цилиндрах заскакали и заметались, как безумные, словно вырвавшись на волю. Машины ревели, стены и пол дрожали, рискуя обрушиться, и Грэйв, онемевший и дважды мертвый от странного припадка и ужаса перед надвигающейся катастрофой, Грэйв, увидел, как стрелки в манометрах бессильно ударились о стенки — в баках и газгольдерах было сумасшедшее давление. И он не в силах был шевельнуть даже бровью…

Раздался страшный взрыв. Несколько сот тонн мортонита с чудовищной силой выбросило из газохранилищ и рассеяло над Чикаго и его окрестностями.

Нью-Йоркский экспресс бешено мчался по направлению к Чикаго. Локомотив развивал ту самую «американскую» скорость, от которой леденеет кровь в жилах европейцев и сердце янки бьется трепетной, щекочущей дрожью. Ландшафт сливался в унылую серую полосу, буйная потревоженная пыль целыми облаками гналась за грохочущим поездом и, поэтому, два джентльмена, занимавшие купэ в одном из вагонов, предпочли повернуться к окну спинами. Впрочем, может и не по этому. Они усердно курили свои сигары, и вентилятор, плавно махавший крыльями под потолком, не успевал выгонять из купэ синий ароматный туман.

Один из пассажиров, постарше, был крупный белокурый мужчина, средних лет, с энергичным бритым лицом, с серыми глазами — типичный американец. Другой, помоложе, в разговоре с ним держался, как подчиненный, и по тому уважению и вниманию, с каким он слушал своего спутника, не трудно было догадаться, что он — лицо, так или иначе от него зависящее. Их беседа, длинная и нескончаемая, как трансокеанский кабель, становилась, временами, очень путаной и горячей, временами сонно журчала, как вода, стекающая осенней ночью с крыши, но ни в том, ни в другом случаи не была бы особенно понятной для постороннего слушателя. Джентльмены, несомненно, говорили по-английски, но огромное обилие специальные терминов, уснащавших их речь, делало ее совершенно недоступной для простых смертных. Опытное ухо, однако, сумело бы заключить по чрезмерной изысканности специальных выражений, по длинным своеобразным названиям, которыми они жонглировали, что пассажиры являются химиками, и что темой их беседы как раз и служит в этот момент их столь могущественная и столь таинственная для непосвященных наука.

В самом деле, старший из джентльменов был никто иной, как Артур Мортон. Мортон был одним из крупнейших послевоенных исследователей в химии отравляющих веществ. Слава о нем и чудовищные слухи глухо расползались из-за стен Эджвудского арсенала, прорываясь изредка даже на страницы солидных газет. Несмотря на густой покров тайны, окутывавший разрушительную работу этого учреждения, несмотря на строжайшие меры, принятые для полного ограждения талантливой работы Мортона от чьего бы то ни было любопытства, в американскую и заграничную печать постоянно проникали сенсации, одна любопытнее другой, и почти всегда связанные с именем Мортона. Все эти волнующие сообщения о газах сумасшествия, о сонных газах, не лишены были, однако, некоторых и довольно солидных оснований. И Мортон мог бы многое прибавить. Он мог бы рассказать, почему в одни прекрасный день лучшие его ассистенты исчезли из огромных лабораторий Эджвуда, почему их пришлось увозить в специальном поезде далеко на запад, и почему в один из «желтых домов» Сан Франциско неожиданно прибыла ночью группа ученейших химиков в смирительных рубашках и под конвоем агентов и врачей. Мортон мог бы рассказать, почему засеребрились преждевременно белокурые пряди его волос в тот, буквально, сумасшедший день, когда его любимая дочь, работавшая вместо с ним, неожиданно, во время лэнча, заговорила о Колумбе и Жанне Д'Арк и под конец изумительной своей речи бросила кофейником в голову отца. Он мог бы еще рассказать о неделях, проведенных им самим в состоянии полнейшей летаргии, о зрячих слепых, о временной утрате речи и о многом другом… И тогда, несомненно, его популярность возросла бы во много раз.

Ему еще во время войны посчастливилось напасть на такое «семейство» отравляющих веществ, которые, в отличие от всех известных до этого газов, действовали на мозг и на нервную систему в том или ином направлении. Дальнейшая работа в этой области и привела его к подобным ошеломляющим открытиям. Несчастия и ужасы сопровождали, как тени, эти исследования, и другой бы, на его месте, давно бы их забросил и занялся бы земельными спекуляциями или другим безопасным делом. Но Мортон был стопроцентным американцем и твердо верил в цивилизаторское значение своей работы. Мортон был убежден — и его в этом убеждали также влиятельнейшие люди, что для выполнения этой миссии Америке нужны, помимо прочего, газы. И чем ужасней, чем истребительней — тем лучше.

И Мортон усердно делал свое адское дело, тем более, что оно необычайно щедро вознаграждалось. Он был бы совсем доволен, если бы не страдавшее его честолюбие.

Мортона мучило, что он остается почти безвестным в научных кругах. Абсолютная секретность его работы не давала ему возможности печатать статьи в специальных журналах и ни разу он не удостоился чести выступить с рефератом в институтах и на ученых конгрессах. Между тем размах его исследований без труда мог бы его поставить наравне с величайшими мировыми учеными. Мортон, поэтому, ждал с нетерпением войны.

Война! Она выпустит его изумительные вещества из тесных стен лаборатории на поля сражений, и они ему завоюют известность и славу. Они купят ее ценой тысяч трупов и миллионов, — Мортон не сомневался, — миллионов калек! И тогда Мортону незачем будет скрываться. Он прогремит по всему миру. И он проложит себе путь в институты и ученые комитеты, в академии и университеты. Вернее, они будут себе прокладывать путь к нему, Мортону…

Так говорил Мортон, и его друг, Тэдди Грэн, одни из его преданнейших помощников, не переставал ему поддакивать.

Разглагольствованиям ученого аккомпанировали грохочущие колеса и рев локомотива. Заводы, города, станционные здания мелькали мимо, как на экране. Поезд быстро приближался к Чикаго.

Война, о которой мечтал Мортон, была не за горами. К ней лихорадочно готовились. В спешном порядке, не ожидая детальных исследований, организовали производство «мортонита», последнего из достижений Мортона. Мортон любил говорить, что это новое вещество — самое истребительное изо всех, изобретенных им, и — самое гуманное. Мортонит уже в ничтожнейших концентрациях вызывал моментальный паралич всех органов.

В Эджвуде были поставлены с ним грандиозные опыты. Были пущены в ход излюбленные экспериментаторами морские свинки, кошки, крысы, собаки. Были выписаны из тюрем всех Штатов приговоренные к казни. Десятки людей, черные, желтые, белые, старики, молодые, дети, женщины — целое населенно захолустного городишки прошло через кабинеты и лаборатории Мортона.