На эту особенность историко-философского подхода в работах русского богослова обратил внимание исследователь его творчества Марк Раев: "Флоровский одним из первых среди русских мыслителей по-настоящему понял важность проблемы именно исторического знания, которую поднял Дильтей, и тех решений ее, которые были предложены Кроче и Коллингвудом. Знакомство с работами этих авторов привело его к пониманию самостоятельности исторических дисциплин и острой критики детерминистских и материалистических предпосылок, перенесенных из естественно-научной сферы в сферу духа и интеллекта" [4: с. 262]. И в самом деле, Флоровский видит историю идей, воплощение идей в исторической реалии, не разделяет идеи и факты, напротив, говорит об их взаимовлиянии. Значение оригинального и неповторимого исторического факта, но обязательная его интерпретация в контексте общественного мировоззрения; роль личности, но понимание того, что она "вырастает" из общественной среды; роль преемственности или наоборот, ее прерывание в культурной традиции, (по образному выражению Флоровского "разрывы и связи" традиции) ─ все это играет решающую роль в понимании исторической эпохи и исторического процесса. "״Чистого опыта״ вообще не существует ״данное ״ всегда перемешано с предпосылками мысли; но только строго учитывая эти последние, мы сможем дать точный ответ на вопрос: что такое русская революция". [6: с. 133].
Прозвучавший голос Флоровского в общем антизападническом хоре евразийцев, уже в самом начале этого эмигрантского течения русской мысли, обозначил историософский подход к пониманию российской трагедии. И здесь мы вновь видим ставшую уже традиционной проблему российского антизападничества, или, по словам евразийцев, болезнь русской культуры под названием "петербургская Россия"
Флоровский подробно, глубоко рассматривает проблему русской европеизации. Конечно, его рассуждения можно причислить к традиционному антизападническому крылу отечественной мысли. Он повторяет многие составляющие элементы этого направления: критика индивидуализма, рационализма и связанного с ним распада цельного мировоззрения: "из ״рационализма״ европейской жизни родилась ее ״разорванность״, тяготящая самих людей Запада" [6: с. 39]; секуляризация общественного сознания и культуры; юридизм и огосударствление католической церкви и т.д. Но есть замечательные подробности в его работах, на которых хотелось бы остановиться.
Флоровский считает, что нельзя сводить противоречия русского общества только к политической сфере, так как проблема нашего государственного устройства заключается не в том, что представители общественности не могут быть допущены во властные структуры, или в том, что вопрос об ограничении самодержавной (абсолютной власти) никак не может разрешиться в области государственного права. Вместо этого необходимо говорить о проблеме раскола в обществе по пониманию: что такое русская культура и в чем особенности становления и исторического развития русского государства? Есть выученные формулы и схемы из общего багажа европейской политико-правовой мысли, но параллельно существует российская историческая реальность, которая не соответствует этим абстрактным формулам. Именно поэтому Флоровский говорит о недопустимости использования политико-правовой терминологии западной культуры: "Ошибка начинается уже с определения: противопоставлять власть ״обществу״, характеризовать ״старый режим״ как самодержавие, т.е как неограниченную ״абсолютную" монархию״..." [6: с. 153]. Нельзя делать перенос европейских схем и идей по простой причине: история России, ее социальное и политическое развитие, ее содержание имеет иное, отличное от Европы фактологическое содержание. Что такое правящее "меньшинство" в императорской России? Это не привычный в европейском понимании политический класс, представляющий интересы определенной социальной группы. "В России не было ни сословной монархии, ни господства определенного класса. Ключевский очень удачно определял управлявший Россией слой как ״действующую вне общества и лишенную всякого социального облика кучу физических лиц разнообразного происхождения, объединенных только чинопроизводством״" [6: с. 153]. Рождение правящего слоя связано с петровской реформой. Представители этой чиновно-бюрократической элиты были ориентированы на теоретические "измы" европейской мысли, ее отвлеченные принципы и в том же идейном русле создаваемые ими политические программы по перестройке России.
Следствием преобразований Петра станет и рождение отечественной интеллигенции, которая так же, как и правящая элита, стала "отпрыском того класса технических работников, который был подобран для государственной надобности Великим преобразователем" [6: с. 455]. Культурно-бытовой уклад России оказался разорванным, какие бы ни были недостатки и грехи допетровской Руси (а их было достаточно), но в ней всегда сохранялось единство национального организма. Преобразования Петра носили утилитарно-прикладной характер, при котором результат европейской культуры, ее достижения принимаются, но без внимания к ее истории, без учета ее эволюционных этапов, не рассматривая ее сложного культурного многообразия. В результате Россия получает "культуру без стержня" [6: с.155], а сама "европеизация оказалась равнозначной денационализации" [6: с.154]. Таким образом, отказавшись от своего кафтана, чужой костюм мы взяли без примерки. Как тут не вспомнить слова Н. М. Карамзина о том, что став европейцами, мы перестали быть гражданами России.
После первых публикаций в 1921─1923 гг. в евразийских сборниках, Г. Флоровский постепенно отдаляется от этого течения. Появляются его критические замечания по евразийской идеологии. Но еще до критики, в его работах уже прослеживается важная мысль, которая изначально противоречит одному из важнейших постулатов евразийской доктрины: оценка и оправдание революции. И вот здесь наметилось расхождение Флоровского с евразийцами. Понять, принять революцию как сверившийся факт - да, но признать свершившийся факт русской революции как историческую необходимость, благодаря которой возможно возрождение страны, возвращение к своим истокам и своей культуре, т.е. фактически оправдывая все те трагические события, свершившиеся в России, ─ с этим Флоровский согласиться никак не мог. Большая опасность, считает он, заключается в том, что можно "легко соскользнуть из исторической дедукцию в моральную диалектику" [6: с. 144], прийти к "нравственной необходимости" [6: с. 144]. Это очень важный момент в его рассуждениях. Разделяя "факт" и "ценность", философ пишет о том, что принять факт, совсем не значит его оправдать. "Признание метафизической необходимости зла и его ״оправдание״ на том основании, что кровавым и насильственным путем достигается ״высшая справедливость״" [6: с. 145] ─ это большое заблуждение, с которым философ согласиться никак не может. Есть нравственный закон, считает он, и есть "Суд истории" ─ эти две категории, по словам мыслителя, находятся в разных плоскостях. К сожалению, евразийцы не смогут обойти эту опасность, о которой предостерегал Георгий Флоровский.
В 1928 г. Флоровский окончательно обозначит свою позицию относительно евразийства. Он критикует геополитический монизм евразийства, в основе которого лежит географический фактор (в евразийском понимании - месторазвитие), ставший определяющим в евразийской идеологии. Критикует Флоровский и саму идеологию, как очередной продукт рационального подхода теперь уже в евразийском движении. Отмечая эволюцию евразийских идей от культурно-философских к общественно-политическим, о. Георгий пишет в статье "Евразийский соблазн" о "правде вопросов и неправде ответов" евразийства [6: с. 311]. Вопросы были сформулированы верно, но ответы, которые прозвучали в этом новом направлении русской мысли, свели на "нет" всю духовную проблематику евразийства. Эта статья, вышедшая в 1928 г. подводит итог, ставит точку в евразийской "деятельности" Флоровского, она и начинается со слов о том, что "судьба евразийства - история духовной неудачи" [6: с. 311].
