В армии Нартахов закалился, но всё равно вызывал недовольство командиров за то, что недостаточно ловок, за то, что не умеет быстро бегать, за то, что не так силён, как требовала того тяжёлая работа на войне.

Но тем не менее Нартахова взяли в танковую школу. И, получив направление в часть, Семён по привычке обеспокоился тем, как примут будущие сослуживцы и командиры вот такого невзрачного механика-водителя.

Хоть и не было в глазах командира танка лейтенанта Ерёмина большой радости при виде своего нового водителя, но Нартахов не увидел и недовольства или пренебрежения, которым так часто встречали его. Если оглянуться назад, то сейчас, сорок лет спустя, можно сказать, что встретили его — и командир, и остальные члены экипажа — так, как встречают человека одной с тобой судьбы, одних забот и трудов. Нартахов быстро забыл о своих опасениях стать объектом командирского недовольства и даже сам себе уже не казался таким хилым и слабым. Да его, пожалуй, теперь и нельзя было назвать слабым: там, где не хватало силы, выручали выносливость и многотерпение северянина.

Очень быстро в экипаже оценили старательность молодого водителя, а потом, когда экипаж побывал в бою, пришло и душевное понимание, и Нартахов увидел, что рядом с ним друзья, которым можно доверить всё: воспоминания, сегодняшние радости и беды. Тяжкие испытания, огонь и смерть обнажают человеческую душу, и видно, кто рядом с тобой — брат или чужой человек. На фронте долго не продержишься на красном слове да на сладких посулах. Там нужно каждый день, каждый час показывать, кто ты есть и на что способен. Иногда и ценой своей жизни.

То, что Нартахов в добрые минуты называл лейтенанта Ерёмина Никусом, именем своего старшего брата, имело свои причины. Танковая часть, в которую попал Нартахов, стояла ещё на формировании, и Семён отпросился в увольнительную в недалёкий город. Вернулся он, как и все получившие увольнительную, довольно поздно, перед самым отбоем, и, заглянув в столовую, увидел лишь вычищенные до блеска перевёрнутые котлы да груды перемытых мисок.

— Вы бы ещё на ужин утром пришли, — в окно раздаточной высунулось красное и круглое, как дно медного чана, лицо повара. — Две картошки на ложку захотели. И гулять, и ужинать.

— А ты, видно, по три картошки на ложку умудряешься поддеть, вон какой справный, — огрызнулся кто-то из опоздавших и направился к выходу.

Повар покраснел ещё больше, но не стал скандалить, спросил громко:

— Чей командир лейтенант Ерёмин?

— Мой, — отозвался Семён.

— А ты вернись.

— Зачем? — насторожился Семён, ничего доброго не ожидая от краснолицего повара.

— Тебе ужин оставлен. Да не мне говори спасибо, а своему лейтенанту. Пристал он как с ножом к горлу… Вон там, на угловом столике глянь.

— А может, и мне оставили? — к раздатке подскочил случайный товарищ Нартахова по увольнению. — Мне, младшему сержанту Иванилову?

— Больше никому и ничего нет! — Повар с грохотом закрыл окно раздатки.

Иванилов огорчённо развёл руками.

— Может, вместе поедим? — Семён тронул младшего сержанта за плечо.

Котелок с гречневой кашей, политой маслом, был укутан в большую чистую тряпицу и сохранил ещё сытное тепло. Растроганный заботой, Нартахов почувствовал, как у него защипало глаза.

— Моя мать всегда так делала, когда я на вечёрки бегал, — говорил Иванилов с набитым кашей ртом. — Придёшь под утро, а еда ещё тёплая. Твой лейтенант тоже якут?

— Да нет, русский, — удивился вопросу Нартахов.

— Ну тогда вы, значит, земляки?

— Да тоже нет. Хотя он откуда-то из Сибири.

— Настоящий командир. С таким на любое дело можно идти смело, — добавил младший сержант.

Нартахову нравилось, что хвалят его командира.

— А ты знаешь, какой он? Он… он… — Семён торопливо подбирал подходящие слова, но они как-то не шли на память, и он поднял большой палец: — Вот такой он!

Это было, кажется, за день или два до отправки на фронт.

— Вы проснулись?

Нартахов вздрогнул, открыл глаза и увидел над собой девичье курносенькое лицо со светлыми глазами. Эту медсестру Нартахов, кажется, знал.

— Вы ведь Зоя?

— Зоя! — почему-то радостно согласилась девушка. — У вас одеяло сползло, я и решила поправить… И разбудила вас. Вы спите, спите.

— Я попытаюсь. Сколько времени?

— Рано ещё. Пятый час… Тут ваша жена приходила…

— Что вы? Зачем пугать женщину? Кто же это постарался?

— Я не знаю. Кто-то сообщил. Кажется, она вас искать начала, всюду звонить, вот ей и сказали, что вы в больнице. Она и прибежала сюда. Еле успокоили её. Сказала, что утром придёт.

— Утром я и сам пойду домой.

— Домой вы пойдёте, но не сегодня. Вам вначале полечиться немного надо, — девушка говорила всё это мягким голосом, чуть растягивая слова, словно обращалась к капризному ребёнку. — И потом — постарайтесь поменьше двигаться.

— Как это?

— А вот так. Лежите смирненько, и всё. Так велел врач. А теперь постарайтесь уснуть. Во сне все болезни проходят быстрее, — девушка улыбнулась и бесшумно ушла.

Нартахов закрыл глаза, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сон то накрывал его с головой, то куда-то откатывался, и он то видел лицо Маайи, то тускло освещённый коридор больницы, то пылающие стены электростанции… Но вот из огня и дыма, громыхая стальными гусеницами, вышел танк Т-34, его, Нартахова, танк…

И ещё Нартахову помнится один случай… Их часть спешно, своим ходом, перебрасывали на другой участок фронта. Дороги были разбиты, осеннее свинцовое небо низко висело над землёй, и из разбухших туч сыпался снег вперемежку с дождём. Стылый ветер срывал последние листья с придорожных кустов. Они шли почти сутки и остановились на отдых в полусожжённой деревне, лишь недавно оказавшейся в неглубоком тылу.

Экипаж Ерёмина устроился в более-менее уцелевшем доме, битком набитом усталым народом. Пришли в деревню уже потемну, а в два ночи Нартахов должен был сменить часового. Вымотавшийся Семён, сберегая каждую минуту для живительного сна, едва похлебав из котелка, тут же повалился на пол.

Проснулся Нартахов не скоро, лишь почувствовав, что отлежал неловко подвёрнутую руку. Он повернулся на другой бок, потёр онемевшую руку, попытался уснуть снова, но сон уже куда-то отлетел. Нартахов приподнял голову над рюкзаком, служившим ему и подушкой, и огляделся. Рядом лежал пожилой усатый солдат и курил самокрутку, сосредоточенно глядя в потолок.