Филида, подставлявшая под струю из крана мыльную губку, вдруг отшвырнула ее куда-то вверх и отошла. Описав дугу, губка приземлилась к моим ногам. Я наклонилась, чтобы ее поднять.

— Оставь, — жестко скомандовала подруга. — Вечно ты в своем репертуаре поломойки… Брось ее, иди сюда и сядь.

— Не задирай меня, — буркнула я.

Филли провела пальцами по челке и глубоко вздохнула.

— Извини, — сказала она, — но пора вспомнить о мире, лежащем за границами твоего крошечного островка, и серьезно задуматься. Необходимо, дорогая моя подруга, определиться с местом в реальной жизни. — Филида вновь наполнила бокалы. — Неужели ты искренне считаешь, что взрослым сыну или дочери легче пережить развод родителей? Могу с уверенностью сказать, наслушавшись бесчисленных исповедей несчастных детей, с которыми работаю, — это всегда, всегда тяжело. А на основании собственного опыта я со всей определенностью утверждаю, что тянуть с подобной новостью до пубертатного периода — худшее, что можно придумать. Ну вот представь: у Рейчел начинают расти волосы в непривычных местах, вот-вот появится грудь, мальчики уже не только товарищи по играм…

— Ей всего десять! — взвилась я.

— От десяти до тринадцати это с девочками и происходит! Бесполезно с нежностью вспоминать собственные десять лет — ах, Инид Блайтон, ах, дядя Мак^[10] по радио: та невинность давно утрачена…

— Рейчел как раз читает Инид Блайтон, — воинственно заявила я.

— А также смотрит «Соседей», которые отлично просвещают на этот счет, а еще «Даллас» и «Династию». Они сейчас наверху небось обсуждают Шарлин, поцелуи и бюстгальтеры. У Рейчел на носу богомерзкий ритуал вхождения в юность, а ты решила добавить к этому неожиданное объявление об окончании вашего брака? Кстати, как ты собираешься это сделать? Подождать до первой дочкиной менструации и, протянув прокладку, бросить между прочим: «Да, кстати, мы с твоим отцом разводимся, я уверена, ты поймешь…»?

— Заткнись! Заткнись! — не выдержала я. Иногда мы ненавидим подруг. — У тебя нет детей. Ты никогда не настраивалась с кем-то так эмоционально близко, как я с дочерью. И не рассказывай мне о родительском долге — что ты можешь об этом знать!

Я поднялась и пошла в кухню, с трудом удерживая бокал в дрожащей руке, оставляя за собой дорожку красных капель (мы уже пили портвейн). По пути я в сердцах пнула мыльную губку, страстно желая, чтобы это был Гордон, Филида или даже — прости меня Боже — Рейчел.

— Я стольким пожертвовала ради нее, — пожаловалась я.

— Знаю, — жестко сказала Филида. — И однажды ты ее в этом упрекнешь.

— Никогда!

— Упрекнешь, если будешь и дальше откладывать неизбежное. Рейчел пробузит ночь на рок-концерте или заведет роман в четырнадцать лет, и мамаша взвоет: «Как ты могла преподнести мне такое, когда я стольким поступилась ради тебя?» Это, сама понимаешь, не добавит девочке уверенности, а тут еще проблемы переходного возраста…

— Филида, — перебила я, — ты нарочно такая жестокая!

— Да, — сказала она, — потому что если будешь тянуть еще года три-четыре, и впрямь поверишь, что «всем пожертвовала», искренне начнешь так думать и испортишь оставшуюся жизнь себе и дочери.

— Ты драматизируешь.

— Я сталкиваюсь с этим каждый день.

— Что же мне делать?

— Прими правильное для себя решение. Дети, как известно, воспринимают все буквально. Скажи Рейчел правду сейчас или сначала подготовься, но не откладывай разговор в надежде, что лучше сообщить об этом в отдаленном будущем. Тебе нужно взяться за собственную жизнь, стать настолько счастливой, насколько сможешь. Иисусе! — Она вскинула руки вверх нехарактерно театральным жестом. — Кому нужна мамаша-неудачница, винящая во всем свое дитя?

— Я не виню Рейчел…

— Тогда зачем цепляешься за жалкое прозябание с Гордоном?

— Потому что я трусиха.

— Решай, Пэт. Решай для себя и не используй Рейчел как предлог.

— Я защищаю дочь.

— Ты защищаешь себя.

— Слушай, не пора ли закончить урок?

— Вымой пол, — ядовито сказала Филида. — Развела тут настоящий свинарник. Подумать только, женщина не умеет нормально держать бокал…

Я разревелась, и мы крепко обнялись. Потом, когда я протерла пол, Филида поставила «Богему», включив магнитофон на полную громкость, а когда началась «Che gelida manina»^[11], она стала Мими, а я — Родольфо. Это была одна из арий, которую прекрасно исполнял Гордон, хотя, конечно, не со сцены. Я почувствовала, что музыка здесь, в бристольской кухне, и мужчина, сидящий дома в Лондоне, не вызывают у меня никаких ассоциаций, кроме легкого сожаления о делах давно минувших дней. Мы спели ответ: «Si, mi chiamano Mimi»^[12] и ударились в замечательно фальшивый дуэт «О soave faniculla»^[13], когда на пороге появились три озадаченных ангелочка с перепачканными мордочками и крошками от чипсов на ночных рубашках.

— Вас слышно даже наверху! — хмуро сообщили они.

А Рейчел, глазевшая на меня со смесью смущения и интереса, заявила:

— А ты пела.

— Ну, иногда я себе позволяю, — согласилась я, целуя ее в липкую щечку.

Дочь выразительно округлила глаза и переглянулась с подружками, красноречиво показывая, что отрекается от сумасшедшей матери.

— Пожалуйста, не пой, — назидательно сказала она. — Это звучит ужасно.

— По-моему, пора уложить их в постельки и выключить свет, как считаешь, Филли?

Девчонок словно ветром сдуло, и только легкое покачивание двери напоминало о недавнем визите.

Немного позже (ладно, намного позже), спустя еще стакан-другой портвейна и второй акт оперы Пуччини, мы тоже отправились на боковую, предварительно заглянув к детям. Те безмятежно спали в окружении пустых банок кока-колы, конфетных оберток и пустых упаковок из-под чипсов. Рейчел во сне прижимала к груди плюшевого мишку и портрет Майкла Джексона.

Глава 4

В течение двух следующих месяцев перед Рождеством жизнь словно попала под ослепительный свет огромной дуговой лампы. Ничто не могло укрыться от беспощадных лучей: поднимая брошенный носок, я отмечала пренебрежительную неряшливость его хозяина. Чистить ванну непосредственно перед собственным мытьем стало делом принципиальной важности. Ставя еду на стол, я затаив дыхание ожидала «спасибо», но ничего похожего не слышала. Дуговая лампа безжалостно обличала, во что я превратилась — по крайней мере для Гордона (и, несомненно, начинала превращаться и в глазах Рейчел): пользуясь терминологией Филиды, в хозяйственный придаток и поломойку. Конечно, вина целиком на мне, но все равно обидно. Подождите, дорогие, думала я, сидя, словно Золушка, на пепелище собственной жизни, грядут большие перемены. Тешась этой мыслью, в глубине души я все же надеялась, что слепящая лампа высветит и приятные стороны, которые я проглядела и о которых дважды подумаю, прежде чем отказаться. Оказалось, ни одной, кроме вышеупомянутой рутины — аккуратного ведения хозяйства, оплаченных счетов, надежного тыла, но никаких эмоциональных или чувственных аспектов, ничего, что затрагивало бы во мне женщину. Мать — да. Мать — проняло до глубины души. Я смертельно страшилась испортить налаженную, обеспеченную жизнь дочери. Мысль открыть Рейчел, что у меня на уме, заставляла холодеть от ужаса. Я избегала думать об этом слишком долго.

Но кошмар, в который превратился наш брак, становился все невыносимее, рос с каждой неделей, и неизбежный взрыв был лишь вопросом времени.

Рождество застало меня тихо всхлипывающей посреди скомканной оберточной бумаги и засохшего остролиста, отгоняющей мысль, что это наше последнее совместное Рождество. Принятое решение повлекло за собой ужасный момент, и открытка Филиды — у-у, хитрюга — с надписью «Счастливого и позитивного всем вам Нового года» ни капли не утешила. И вот пришел Новый год.

Канун праздника, тридцать первое декабря. В тот день лицемерие оказалось куда болезненнее, чем в пять или шесть предыдущих. Чертова дуговая лампа заливала сцену ослепительным светом, не оставляя спасительной тени. Праздник мы справляли у соседей, Джоанны и Саймона. Мы всегда ходим на Новый год куда-нибудь недалеко после одного случая, когда Гордон, проявив выдающуюся тупость, настоял на посещении торжественного приема в Хайгейте. Возвращаться предстояло на такси либо ночным автобусом. Я наотрез отказалась добираться домой в три утра на двадцать седьмом рейсовом с пьянющим водителем, Гордон категорически не хотел платить за такси, в результате мы отправились на своей машине. Маленькая победа осталась за мной, когда мы бросали монетку, кому оставаться трезвым и садиться за руль на обратном пути. Гордон проиграл, но протестовать не стал: я разрядила ситуацию, сказав, что заплачу няньке из денег на домашние расходы; подобные мелочи существенно улучшали работу механизма, которым представлялся мне наш брак — смешно, как вспомнишь, но все-таки… Прием устраивал какой-то виолончелист: море показухи, помпы и шума. Раз или два я подходила к Гордону убедиться, что он выпивает в разумных пределах — муж обещал позволить себе не более трех бокалов шампанского, — но вскоре вспомнила, что имею полное право расслабиться, и отдала должное игристому вину. Абсурдность ситуации заключалась в том, что как раз я осталась достаточно трезвой, чтобы вести машину, ибо, дорвавшись до гор вкуснейшей еды, провела больше времени с тарелкой в руках, чем с бокалом. Когда пришло время уходить, Гордон выглядел нормально. Двигался слегка неуверенно, но ведь и я дурацки подхихикивала.