- Евгений Иванович был и остается учителем, - говорю я громко. - Не собираюсь расследовать в подробностях, что сейчас здесь произошло. Я знаю одно - Александр Коротков оскорбил учителя. - Я поворачиваюсь в сторону Саши. Он стоит перед классом, выставив лоб, опустив руки по швам, глядя в пол. - Сегодня вечером в семь часов собирается педсовет. Вы, Коротков, явитесь туда. Это мой приказ!

Тишина. За окном сквозь открытую форточку слышна взбалмошная весенняя возня воробьев. Коротков неподвижен.

- Вы слышали, Коротков?

- Слышу, - роняет он угрюмо.

- Во сколько часов?

- В семь.

- Не вздумайте опоздать хотя бы на минуту.

На педсоветы, случается, вызывают родителей, еще чаще на педсоветах обсуждают поведение того или иного ученика, обсуждают, но не вызывают. Предстать же перед педсоветом самолично - случай редчайший. Класс подавлен, а воробьи за форточкой беззаботно воюют.

Я не спешу уходить, пристально оглядываю лицо за лицом. И каждый, на ком останавливается мой взгляд, поспешно опускает глаза. Мое внимание задерживает лицо Тоси Лубковой. Она смущена, но не как все. В ее смущении что-то жалкое, растерянное, низко опущенная голова ушла в плечи, вид такой, что с радостью бы спряталась под парту. Что-то не так... Но что?.. И вдруг меня осеняет: она не защитила Евгения Ивановича, а должна была это сделать! Ей стыдно.

- Могу ли я, ребята, задать вам один вопрос? - В голосе моем уже нет начальственного металла, и класс зашевелился - поднялись головы, расправились плечи. - Если вам не захочется отвечать, не настаиваю. Скажите: нашелся ли среди вас кто-нибудь, который подал голос в защиту Евгения Ивановича?

Шумок, переглядывание, затем с задней парты хмуроватый бас Алексея Титова, веснушчатого, рассудительного паренька.

- А что тут скрывать, многие защищали.

- И ты, Титов?

- Ну и я... В больное-то место бить...

А у Тоси Лубковой краснеет даже лоб: многие защищали, она - нет, а давно ли негодовала на других, что несправедливы.

Саша Коротков продолжал стоять перед классом, не смея пошевелиться, не подымая глаз от полу.

- Евгений Иванович, - обратился я подчеркнуто вежливо, - с Коротковым решайте по вашему усмотрению: хотите - оставьте в классе, хотите - удалите его.

- Коротков, - проговорил Евгений Иванович, - садитесь на свое место.

- Анатолий Матвеевич, - Саша дернулся в мою сторону, - разрешите мне не присутствовать на уроке...

- Не я веду урок, а Евгений Иванович. Он требует, чтоб вы сели на свое место, Коротков!

Тяжело-тяжело, с усилием он двинулся, вяло побрел к парте.

Я в последний раз окинул класс - голова Тоси Лубковой по-прежнему низко склонена.

24

Учителя собирались на педсовет, шумно двигали стульями, перекидывались случайными словами, косились на Морщихина, сидящего на своем месте за столом.

Морщихин вдруг встал, решительно подошел ко мне.

- Анатолий Матвеевич... - Глаза, по обыкновению, скользят мимо моего лица. - Может, мне лучше не присутствовать сегодня на этом совете?

- Почему?

- Вам всем будет свободнее говорить обо мне.

- Говорить за вашей спиной?

- Вы надеетесь меня перевоспитать?

- Нет. Нам нужно, чтоб вы знали, что мы о вас думаем.

- Приблизительно знаю.

- Вы считаете себя правым?

- Да, Анатолий Матвеевич, считаю.

- Тогда чего ж вы боитесь?

Евгений Иванович отошел, приблизилась Анна Игнатьевна.

- Анатолий Матвеевич, - многозначительный кивок на дверь, - там Коротков... Уверяет, что вы приказали ему присутствовать на педсовете.

- Приказал. Пусть войдет и садится.

- Но, Анатолий Матвеевич... Мы же сейчас будем обсуждать вопрос о Морщихине!

- Совершенно верно.

- Ученик станет слушать, как критикуют учителя!

- Для этого и позвал его. Пусть знает, насколько сложно наше отношение к Морщихину.

- Но поймет ли?..

- А вы еще считаете его ребенком? Через три месяца этот ребенок закончит школу и станет самостоятельным человеком. Пора ему уже разбираться в сложных вопросах.

Анна Игнатьевна ввела Сашу Короткова, усадила за длинный конец стола. Взлохмаченная Сашина шевелюра поднялась между лоснящейся лысиной учителя черчения и рисования Вячеслава Андреевича и седым пробором Агнии Львовны, преподавательницы немецкого языка. Парень в явной тревоге, хотя и напустил вид, что ему все трын-трава.

Я поднялся со своего места, оглядел учителей. Мой штаб, мои маршалы... Среди них - Евгений Иванович Морщихин, нынче он уже не сотоварищ по делу, а противник. Не по себе этому противнику, не верит в свои силы, переполнен страхом и сомнениями, не хотел бы он с нами войны. Десять лет прятался, теперь прятаться нельзя.

- Разрешите начать, товарищи...

Разговоры и скрип стульев прекратились. Через головы учителей я обратился прямо к Морщихину:

- Евгений Иванович, если завтра к вам подойдет, скажем, Тося Лубкова и спросит: на самом ли деле вы, ее учитель, веруете в бога? Как вы ответите: да или нет?

Все головы повернулись в сторону Морщихина. А тот низко склонил к столу лицо. В густых жестких волосах видна обильная седина - как-то раньше она не замечалась.

- Да или нет?

- Я скажу... - Голос Евгения Ивановича хриплый, слежавшийся. - Скажу ей, что не хочу говорить на эту тему.

- А если она будет чересчур настойчива?

- Не отвечу.

- Предположим, что вы переупрямите, не скажете ни ясного да, ни ясного нет. Будет ли это означать, что Тося Лубкова останется в неведении? Не кажется ли вам, что ваш упрямый отказ отвечать только подтвердит, что да, вы верите, вы, ее учитель, ее наставник! А ей, значит, уж и вовсе не зазорно. Даже молчание ваше станет агитировать за религию. Избежать этого можно только одним путем - решительным отрицанием: нет, не верю, бога не существует. Вы должны стать своего рода агитатором атеизма. Согласитесь ли вы выполнять такую роль, Евгений Иванович?

Долго, долго не отвечал Морщихин. Все ждали. Наконец крупная, тяжелая голова медленно поднялась над столом.

- Нет... Кривить душой не буду.

Учителя угрюмо молчали.

- Какой из этого вывод сделали вы, товарищи?

Минута тишины, и вслед за ней с разных концов возгласы:

- Несовместимо со школой!

- Вынуждены удалить с работы!

- Не можем ради жалости калечить мировоззрение детей!

- Значит, снять с работы? - продолжал я. - А взглянемте-ка на дело с другой стороны. Мы снимаем Евгения Ивановича, он уходит из школы. Что помешает той же Тосе Лубковой пойти к нему на дом? И уж тут Евгению Ивановичу не придется отмалчиваться, он приобретет моральное право давать Тосе подробные объяснения. Снять с работы недолго, а чего мы добьемся этим?

Молчание. Учителя косятся друг на друга. Поднялась сухонькая рука Аркадия Никаноровича:

- Два слова с вашего разрешения, Анатолий Матвеевич.

- Прошу.

В пригнанном, шевиотовом костюме, белые манжетики высовываются из рукавов, очки внушительно блестят в золоченой оправе - вид у Аркадия Никаноровича бесстрастно-строгий, в голосе ледок.

- Снимать или не снимать Морщихина с работы - вопрос, мне кажется, праздный. Да, да, праздный! Если мы не снимем его сейчас, через какое-то время он уйдет сам. - Аркадий Никанорович повел очками в сторону Морщихина. - У вас нет иного выхода, Евгений Иванович. С одной стороны, вам придется отмалчиваться, увиливать, прятаться от досужих вопросов. Ежедневная игра в кошки-мышки. Причем роль преследуемой мышки достанется на вашу долю. Я бы лично не хотел для себя такой участи. Но это не все, есть и другая сторона, не менее для вас огорчительная. Никто из нас, и вы в том числе, не поручится, что в классах, где вы преподаете, не найдутся чересчур горячие атеисты. Они проникнутся презрением к верующему учителю. Не исключено, начнут разжигать презрение и ненависть среди других учеников. Рухнет ваш авторитет как преподавателя, расшатается дисциплина на ваших уроках, снизится успеваемость по вашим предметам. И неизвестно - не придется ли нам через месяц-другой ставить вопрос на педсовете о вас как о педагоге, который не справляется со своими обязанностями. Взгляните трезво правде в глаза и решите - стоит ли вам оставаться в стенах школы?