С нелегкой душой возвращались Чумаки со свадьбы. На всю жизнь срама хлебнули, посмешищем на миру были! Дочка все дело испортила - не захотело честное товарищество принять отца, мать молодой. Осмеянные, возвращались домой. Не пришлось посидеть в достойном кружке, повеселиться, о чем так давно мечтал Чумак. Нелегкое дело выбиться в люди.
Тем временем в хате Калитки навели порядок, прибрали сени, выгребли жар из печи, проветрили хату. Остап Герасимович, помогая хозяину, скликал оставшихся гостей со двора:
- Люди добрые! Заходите, божьей милостью вас прошу!
Гостям хватит развлечения на всю жизнь, натешились, нахохотались досыта над сватом Калитки. Запыхавшиеся, растрепанные, они усаживались за стол, доедали откормленного кабана в капусте, допивали десятое ведро. Остап Герасимович неистово выкрикивал:
- Пей до отвала, играй до отказа!
Снова кружится пьяное гульбище, играет музыка, а свекровь сидит на подушке, причитает, плачет:
- Да не так же... Не по-моему! Не так, как у людей!
- Мама, замолчите! - кричит сын, которому, очевидно, надоело это зрелище.
Роман Маркович неустанно напевает "Да пахал мужик у дороги"... Затем с вытаращенными глазами неистово выкрикивает: "Гей, тпрру!" - и застывает, пораженный необычайной музыкой слов.
Морозиха с Мамаихой машут цветастыми рукавами, вихляют полными телами, плывут по хате, обвевают широкими юбками сидящих, задевают, приговаривают, быстрые и острые на язык, увеселяют народ. Насмешничают, растравляют сердце паниматки, припевают: "де ж наша весiльна мати, обiцяла горiлочки дати, на сливках, на грушках, на червоних ягiдках"... До песен ли Ганне, до веселья ли? Музыканты рвут струны, дед Илько выбивает в ногу на басу, скрипка поддает веселья. Чего только не выкидывает косматый, но подвижной дед Тетько! Он и на скрипке играет, и по хате, играя на скрипке, вприсядку пляшет, а то и на месте притопывает, выгибается, выпевает... Возможно, не так уж и весело деду Тетько пиликать с утра до вечера, без счета наигрывать песни, от которых краснеют стены, трещит потолок, лопаются струны, - удовольствия эти кому хочешь могут наскучить, да надо развлекать зажиточный род, важных гостей, увеселять пьяное гульбище. Чтобы никто не сказал: "У старшины на свадьбе не было весело", - чтобы долго вспоминали, а вспомнив, утешились... "Ой, дивчина Кукузина..." Хата ложилась от хохота, народ бывалый, привычный ко всяким шуткам, брался за бока, тряслись животы, от смеха вспухали лица... Ну и отколол старый штукарь! Самый выдающийся музыкант в Буймире. Ни одна свадьба не обойдется без него.
И дети толпились у порога, с увлечением смотря на любопытное зрелище, навострив уши, прислушивались, присматривались ко всему. На этих свадьбах столько грамоты наберутся, наслушаются - вовек не забыть!
А свекровь никак не может угомониться - сидит на кровати под образами, причитает, выматывает из невестки жилы, не хочет к гостям идти, садиться за один стол с невесткой. Секлетея сильная, а никак не стащит с подушек тяжелую Ганну.
- Ганна Петровна, идите к столу, - просят гости.
- Да замолчите, мама! - просит сын.
Дочь Ульяна надрывает сердце матери упреками. Разве она не говорила, что это за "счастье" - Орина? Пусть теперь мать знает, еще не такое будет - не послушала!..
Достойная женщина упрямо тянет свое:
- Век работала, никого не судила, а теперь мне такое поношение...
Гости пьют, едят, веселятся. Орина сидит за столом как неприкаянная, думает горькую думу.
Бабы не понесли сорочки молодой к отцу с матерью с радостной песней: "Во саду ходила, калину ломала, в пелену складала..." Молодая не пела перед свекровью: "Не бiйся, матiнко, не бiйся, в червонi чобiтки обуйся..." Понурая, молчаливая вышла к людям... Гвалт, шум, позор оглушили, одурманили голову. Секлетея с Морозихой проворно метнулись во двор, размалевали хату Калитки желтой глиной, нарисовали солдат. Люди спозаранок идут, смотрят, знают: молодая нечестная. Сажи натолкли, поразмазали. У Орины навернулись слезы, когда она ранним утром увидела страшную срамную хату. Чтоб им глаза позамазывало... Свекровь клянет невестку, ругает: запаскудила ей хату, осрамила честный двор. Родня Калитки высмеивает Орину.
Теперь гости к Орине не обращаются, - сидит она никому не нужная среди людей. Яков, чужой, ненавистный, качает головой на ослабевшей тонкой шее, что-то бормочет, хлещет чарку за чаркой - с горя. Девчата, парни с порога, из-за окоп уставились на Орину. Много взглядов - любопытных, грустных, насмешливых - чувствует на себе Орина.
Когда вся хата в диком угаре бесновалась, судила молодую, пьяно горланила, распевала непристойные песни, а вокруг не было никакого просвета, никакой отрады, Орина думала о Павле. Счастье, что он не видит, не знает, какой срам и надругательство она вынесла... При этой мысли на нее находило доброе чувство, и она набиралась сил, терпела надругательство, оскорбления людей...
Обычно на третий день после венчания молодая, повязанная красной лентой - если честная, - и люди в красных лентах идут в церковь. Несут попу рубль, бутылку, курицу и рушник. Ведут надевать на голову новобрачной женский головной убор. Пшеничный свадебный хлеб обмотан красной вышивкой, утыкан калиной. У Орины голый хлеб, и нигде нет красной ленты.
Отец Онуфрий посмотрел на молодую и сразу понял: честь утратила.
- Это христианину не подобает, ты опозорила мать, отца, на себя приняла хулу. Как ты будешь своих детей учить? - в присутствии людей стыдит, отчитывает батюшка Орину, которая стоит перед аналоем на коленях. Людей набилась полная церковь, только на молодую и смотрят, слушают, тяжело вздыхают и перешептываются.
В жар бросало Орину, в глазах темнело, горело лицо. Она низко опустила голову, тряслась, молила, чтоб расступилась земля, поглотила ее, - нет сил переносить, терпеть страшное надругательство, нечеловеческие муки. Стала против божьей матери, горячо молилась: мать-покровительница и заступница, избавь от поругания, осуждений... Набегали слезы: одинокая, бесправная, беспомощная... Едва дождалась, достояла, пока накрыли белой накидкой. Как в огне побывала, утратила волю, разум, не помня себя вернулась домой, к Калиткам.
Великое гульбище стояло в жаркой, чадной избе, от запаха водки, сытной пищи, дыма спирало грудь. Пьяная беседа с гиком, шумом встретила Орину, завихрилась, завопила:
- Молодая нечестная!..
Нельзя сказать, чтобы многочисленная родня Калитки чуждалась Чумака, чтобы никто не оказал чести его хате. Калитку знают по всем окрестным ярам, буеракам, мало ли общин под его рукой, каждый зажиточный хозяин рад приветствовать Калитку в своей хате... Теперь и сват старшины у всех на примете... На следующий день после свадьбы в хату Чумака пришли молотильщики - знатные хозяева: пособирали все пучки жита, которыми разукрашены иконы, стены, начали скалками, веселками молотить на лавке хлеб, аж зерно по стеклам защелкало... А наработались, сели к столу плати, хозяин, за работу. На столе бутылки, миски, молотильщики пьют, едят, веселятся, как после трудов, известное дело, бывает. Чумак теперь не последний человек, каждый хозяин теперь с Чумаком запанибрата: может, когда-нибудь поможет подступиться к старшине.
Но это еще не все. Еще мало гости натешились, еще не покончили со своими буйными затеями. Знаменитый Остап Герасимович Мамай - до чего же веселый затейник - притащил в хату веялку и стал веять золу. Пыль столбом из веялки, света не видно, нечем дышать.
- Вы мне всю хату закоптите, - горюет Лукия.
- Ничего, - утешает Остап Герасимович, - завтра побелим.
Иван Чумак наполнился самоуважением. Только породнился со старшиной уважаемые люди, гости в его хате гуляют, развлекаются. Раньше и порога не перешагнули бы. Сам Остап Герасимович Мамай, который держит в своем кулаке все село (ветрячок, маслобойка, лавка), которого, как лиха, не обойти, не избежать, он и староста в церкви, и в суде заседатель, знаменитый гуляка, выдумщик, бражник, теперь с Чумаком на равной ноге! Оно правда после этой свадьбы век из долгов не выпутаешься, да кто об этом думает...
