Впрочем, первым из рода Захарьиных окольничим стал, конечно же, Данила Романович, родной брат юной царицы. Хотя он о сем возвышении еще даже не подозревал, где-то на мерзлой Оке оберегая в дозоре православный люд от басурманских душегубов-разбойников.

Иван Васильевич потрудился изрядно – но зато теперь смог вовсе отойти от дел, исчезнуть с глаз людских долой, утонуть душою в темных глазах хрупкой и нежной Анастасии, забыть обо всем на свете, отдавшись любви и счастью. Молодые супруги не знали – да и знать ничего не хотели о том, что происходит за стенами их покоев и жаркой бани, каковую Иван и Настя посещали через два дня на третий. Не то чтобы сильно пачкались – просто таков уж на Руси обычай…

Только боярин Алексей Адашев время от времени просачивался в запретные комнаты – чтобы поменять свечи, перестелить постель, убрать грязную посуду и заветрившиеся угощения, принести новые. Он старался не попадаться молодым на глаза. Но даже когда сие и случалось – царственные супруги были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на тихого стряпчего…

Почти две недели длилось их уединенное счастье, пока в один из дней молодой боярин не постучал настойчиво в дверь, особо привлекая внимание, а войдя в горницу, не склонился в низком поклоне:

– Не гневайся, государь, что от дум важных отвлекаю! Дозволь слово слуге свому верному молвить.

– Что скажешь, дума моя единственная? – обратился царь к сидящей рядом жене. – Позволим добру молодцу уста свои разомкнуть?

– Пусть сказывает, душа моя… – улыбнулась Анастасия, одетая лишь в нижнюю рубаху и жемчужную понизь. – А то я его уж за тень бесплотную принимать начала.

– Сказывай, боярин, – милостиво кивнул Иоанн.

– Князья московские из Думы боярской челом тебе бьют, государь, – поклонился Адашев. – Пред очи твои предстать желают с делами насущными…

Юный царь повернул голову к жене.

– Возвращайся скорее, супруг мой ненаглядный, – попросила Анастасия.

Иоанн улыбнулся и поднялся из-за стола. Кратко распорядился:

– Одеваться! – поцеловал жену в сладкие алые губы и направился к стряпчему.

Спустя час государь сидел в кресле, поставленном у стены в просторной трапезной дворца. Столы были сдвинуты к стенам и накрыты коврами; перед ними тянулись в два ряда деревянные скамьи, и оттого просторное помещение, освещенное десятком масляных светильников, торжественным отнюдь не выглядело. Ощущение простоты и небрежности дополняла свита правителя всея Руси: худощавый митрополит в серой суконной рясе и черной скуфье, Григорий Юрьевич, ныне уже думный боярин – в простом коричневом кафтане и вышитой катурлином тафье, и стряпчий Алексей Адашев в нарядном синем зипуне – все украшение которого, однако, составляли лишь желтые шелковые шнуры на швах и застежках. Царь выглядел ненамного богаче. Отороченная соболем суконная шапка, подбитая бобром шуба, перстни на пальцах да тяжелый золоченый шестопер-скипетр в крупном богатырском кулаке.

Увы, но во время бегства из Москвы правителю Руси было не до сундуков с рухлядью. Посему, что в кладовых дворца нашлось – в то старье и одевался.

Княжье посольство смотрелось куда как богаче: высокие бобровые и горлатные шапки, шубы песцовые да соболиные. На шеях сверкали оправленные в золото самоцветы и жемчужные оплечья, ферязи под шубами сияли драгоценным шитьем, о половицы пола стучали резные посохи с серебряной оковкой, с яхонтовым навершием. Однако кланяться пришлось все-таки им: князьям Глинскому и Вельскому, обоим Шуйским и Мстиславскому, боярину Тучкову и прочим думским сидельцам:

– Долгие лета тебе, государь Иван Васильевич!

– И вам здоровья, бояре, – кивнул в ответ юный царь. – С чем пожаловали?

– От всей державы русской и люда православного кланяемся тебе, государь, – сделав шаг вперед, еще раз склонил голову гладко выбритый князь Василий Глинский. Надо сказать, что рябое лицо со множеством старческих морщин сия литвинская мода отнюдь не украшала. – Ведаем, юн ты и горяч! Возжелал деву красную, загорелся сердцем, под венец ее привел. Случается сие, и оно понятно. Однако же побаловал немного – пора и честь знать! Ныне Дума боярская приказов насущных утвердить не в силах, ибо печати ее и подписи незаконными объявлены! В приказах чехарда и разброд, города указы не принимают, Разрядный приказ роспись исполчения нового утвердить не в силах. Посему просим тебя, Иван Васильевич, ныне же в Москву возвернуться и решения Думы подписью и печатью новыми утвердить, смуту ненужную прекратив!

– С какой стати ты, Василий Михайлович, за всю державу и народ православный речи решил вести? – спокойно удивился царь. – Неделю тому назад я повелел собор Земский созвать, на коем люди от каждого сословия и от земли волости сами от имени свого говорить смогут. Сие и выйдет глас державы и народа истинный. Его услышать желаю. Помыслы Руси православной на соборе сем я узнаю в точности, о планах важнейших с народом своим посоветуюсь, с ним и воплощать чаяния общие станем. Вас же, Василий Михайлович, в Думе всего семеро засело. Да и то лишь от одного сословия: своего, думного.

– Может, и семеро! – не выдержав, вскинул посох князь Вельский, на груди которого лежала обширная и седая, хорошо ухоженная борода, наглядно доказывая, что возрастом он своему сотоварищу ничуть не уступает. – Но семь родов древнейших и знатных! Разумность свою и честь веками доказавших! Ты же указами своими смердов худородных в дьяки и воеводы ставишь! Боярских детей на места, исстари княжеские, возводишь! Рода честные позоришь! Где это видано, чтобы князья и бояре люду служивому кланялись, указы смердов черных сполняли?! Ты и в жены-то тоже худородку жалкую избрал! Нечто тебе средь княжон красавиц не нашлось?! Ты что же хочешь, чтобы жены наши и дщери в свите великокняжеской Кошкиной отщепенке прислуживали?! Пустышке безродной кланялись и прислуживали?! Невместно сие!

– О местах вспомнили, псы плешивые?! – вскочив со своего места, громогласно рявкнул царь. – Что же о чести сей не заботились, когда питали нас с братом Юрием, яко холопов иноземных или яко убожайшую чадь?! Когда унижали нас во одеянии и во алкании?! Нешто не помню я, как мы во юности детства играющие были, а ты на лавке сидел, локтем опершися, на постель мою ногу положив, к нам же не преклоняяся?! Вся юность моя в невместности прошла! С чего мне ныне о сем беспокоиться?!

– Чадо… – забеспокоился митрополит, однако Иоанн уже сел, зло взмахнув скипетром, откинулся на спинку кресла:

– Господь велел нам прощать обиды врагам нашим. Как государь православный, сей завет я исполняю и объявляю вам, бояре, что карать за прегрешения прежние никого не стану и обиды забуду. Однако же с часа сего вы мою волю исполнять станете, а не помыслы хитрые, что меж собой тайно сочиняете!

– Коли воля твоя, Иван Васильевич, ее исполнить не позорно, – высказался русобородый и голубоглазый князь Иван Михайлович Шуйский, больше известный по прозвищу Плетень. – Но Захарьиным безродным знатные семьи служить не станут! Лучше я на плаху взойду, чем Гришке худородному поклонюсь!

– Пред Господом нашим все равны, княже, – степенно, словно подражая святителю Макарию, ответил юный царь. – Нет для него разницы меж правителем и рабом. Един бог на небе, един царь на земле. Предо мною все равны, Иван Михайлович! И ты, и сын боярский, и смерд черный. И всем вам надлежит волю мою с равным старанием исполнять!

– Воля твоя, государь, – пристукнув посохом, склонил голову князь Шуйский. – Однако же ныне от переживаний сих занемог я сильно. Из постели посмотрю, каково боярские сыны худородные полки ратные в походы водить смогут, росписи разрядные составлять да дела посольские вести. И в свите Анастасии Кошкиной ни супруге моей, ни дочерям не бывать!

Иван Плетень еще раз решительно стукнул об пол посохом, развернулся и неспешно вышел из трапезной.

– Занемог я, государь, – после короткой заминки ударил посохом об пол князь Шуйский-Горбатый, Александр Борисович, и вышел вслед за родственником.